В действительности, глазам войск предстало убогое зрелище: покосившиеся казармы, зловонные сточные канавы и ямы, грязь и смрад, которые всегда сопутствуют местам, где долгое время стоят войска.
– Отец, – подъехал к Комту Могт, – Муравей просится к тебе.
– Не подпускай пока. Как расположусь, тогда и подпустишь. С ним разговор долгим будет. Негоже ему раньше времени меня рассмотреть, да что и как у меня разнюхать. Держи его к себе ближе. Прикажи беседой его извести, а как я с ним поговорю, так выпроводи далеко от войска.
Могт понимающе кивнул. Он с трудом, но постигал ту жизнь, которой жил его отец.
Могт был точной копией Комта, но увеличенной почти в два раза. Таких гигантов Владия навряд ли когда-либо носила на себе. Однако, рост забрал у царевича все умственные силы. Он был туповат и знал это, а потому робел и злился одновременно. Ему не исполнилось и двадцати лет, когда про Могта заговорили плохо. Тупость может мирно уживаться лишь с добродушием и прямотой, в самом наивном ее виде. Могт полностью соответствовал этому закону. Между тем, повзрослев, он осознал, что недостатков от «пустой головы» у него много больше, чем достоинств. Именно тогда, когда он понял это, тупость его стала приобретать самые омерзительные черты. Она переродилась в подлость и зависть.
В Могте словно бы поселилось два брезда: один беззлобно шутил и от всей души хохотал на пирушках, в кругу друзей и семьи, другой – постоянно прислушивался к шепотам за стенами, ловил взгляды, бросаемые по сторонам другими, и постоянно выдумывал себе все новые и новые загадки о том, кто и с кем хочет навредить ему и его семье.
Единственным живым существом, которому Могт безгранично доверял, беззастенчиво поклонялся и восхвалял, ставя выше себя, был Комт – его отец, ибо только Комт поощрял в нем то, что другие порицали.
– Когда ты станешь боором, то не будешь принадлежать самому себе, – учил сына отец. – Когда ты боор, твой народ – твоя семья, и думать тебе надлежит о благе твоего народа, как о благе твоей семьи. И для этого ни перед чем не остановись. Тебе все проститься, ибо ты заботился о многих. Кугун примет тебя на лугах своих и опоит медовым настоем, как героя и праведника.
Комт был тем, кто заложил в недалеком Могте веру в то, что политика – дело мерзкое, но необходимое, и подменять мерзость благонравием есть ни что иное, как пытаться уничтожить политику. Последнее же невозможно!
Для Комта уже поставили большой шатер, уставленный по кругу жаровницами, в которых горело разноцветье дорогих во Владии рочиропсов зеленого и красного цвета. У самого же ложа горели фиолетовые кристаллы.
Боор спустился с грухха. Мало, кто заметил, как подбородок его слегка дрогнул. Лишь пройдя в шатер и оставшись один, Комт тихо застонал, тяжело осел на ложе и потер рукой колени. Старость отдавалась в них нестерпимой болью.
Старый брезд приказал слуге придвинуть жаровни поближе, почти к самым коленям, и с наслаждением ощущал, как жар от кристаллов заставляет боль утихомириться.
Пола шатра шевельнулась и на пороге возникла невысокая фигура.
– Аб? – бросил в нее еле слышно Комт, и фигура приблизилась. Молча она протянула боору фолиант, поклонилась и выпорхнула вон.
– Отец, – заглянул в шатер Могт, – я прикажу вести его.
– Кого?
– Муравья.
– Да… да! Веди… теперь надобно мне его… – Говоря это, Комт незаметным движением убрал фолиант под валик подушки и уселся поудобнее.
– Мой боор, – вошел в шатер Эвланд и поклонился. За ним последовали еще несколько брездов. Предпоследним вошел Могт, а за ним Муравей.
Муравей был пасмасом невысокого роста с тем типом лица, которое не выражало ничего и не было заметно нигде. Муравей обладай той исключительной особенностью, которая подталкивает либо стать шпионов, либо вором, – внешность Муравья была настолько обычной, общепринятой и легко воспринимаемой, что он казался холкуном среди холкунов, реотвом среди реотвов и сараром среди саараров. Окажись он среди брездов и оридонян, он сошел бы и за них, хотя роста был малого и имел всего две руки.