Надо сказать, что Свинарский был не только выдающимся поэтом, но и гомосексуалистом. Поэтому, когда их спрашивали, чего они там стоят, Щепко и Тонько хором отвечали:

– Стережем девственность Тадзя!

Детишки Новакивского

Художник Олекса Новакивский имел жену польку из Кракова, и, чтобы он этого никогда не забывал, ходила она постоянно одетая в краковский костюм. Олекса же носил рубашку, сапоги и кучму (чуб), демонстрируя свою украинскость. Но это не мешало им горячо любить друг друга.

Когда однажды один американец захотел купить у него несколько картин, то интерес, разумеется, улаживался в «Атласе», где посредником и советником призвал художник пана Едзя.

Американец за четыре картины предлагал что-то более 1500 долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Все присутствующие бледнели при мысли о такой сумме, но художник, благосостояние которого никогда не переливало через край, сомневался.

– Это мои дети, а дети не продаются, и баста. Это мои детишки, понимаешь, Эдзюня?

– Маэстро! – пробовал объяснить пан Эдзё. – Ты талантливый зицфляйш, ты еще нарисуешь кучу хороших вещей. Но подумай только, Олекса, сколько ты кистей, и полотен, и красок на это накупишь, не говоря уже о том, что у тебя было бы на что жить, и со мной бы наконец рассчитался.

– Ага, ты только о своих счетах заботишься. А это ж мои дети, – уже начал плакать художник. – А впрочем, кому эти деньги нужны?

– Ой, Олекса, Олекса, да ты погибнешь на этом свете с голоду. Ты же помнишь, как я тебе нашел сына священника из Бережан, и он за те гонорары, чтобы ты его сына учил, прислал солонину, каши, муку, полсвиньи и еще сто золотых? И что? И ничего! Потому что ты его не хотел научить рисовать, а деньги и продукты через меня священнику назад отослал.

– Как я его мог учить, если он бревно стоеросовое? Да я бы себя чувствовал как проститутка, если бы его учил рисовать, а он не способен даже ровно нарисовать сто одиннадцать в клозете!

Наконец после долгих споров удалось Новакивского убедить, и картины он продал. В день, когда их должны были отсылать в Америку, перед тем, как забили доски на сундуке, художник плакал на ней, как на гробу любимого человека, плакал и сотрясался в рыданиях и рвал волосы на голове:

– Я вас прощаю, дети мои…

Получив деньги, Новакивский исчез, не было его в «Атласе» несколько недель.

Случайно встречает его пан Эдзё на Академической:

– Сервус, Олекса, да ты буржуй! Теперь, когда есть деньги, больше ко мне не заходишь? Разве так годится? Теперь ты меня избегаешь, теперь тебе мои бигосы не по вкусу, – смотри, как тебя эти деньги испортили!

– Да какие деньги! – возмутился художник. – Да ты мне сам советовал, чтобы картины продал, чтобы иметь валюту на материалы. Пойдем, увидишь…

Повел пана Эдзя домой. Оказалось, что Новакивский оплатил самые срочные долги, а остальное потратил на краски, кисти и холсты. Целых два покоя были завалены этим материалом, и уж на ужин в кнайпе художник не имел ни гроша.

Последний стакан

Женщина пришла в «Атлас» за мужем, и хочет забрать его домой.

– Ручаюсь словом, что сейчас пойду только выпью этот стакан, – говорит муж.

После ухода жены зовет официанта:

– Этот стакан не забирайте. Я его выпью в конце, а пока дайте другой под пиво.

Невеселый трафунок

Зачастую навещал ресторацию молодой кино– и спортивный критик Ярослав Бохенский, который был автором единственной в 20-е годы украинской книги о различных актерах в киноиндустрии под названием «Серебряные тени». Один экземпляр он послал в Голливуд в Калифорнию знаменитой кинозвезде Грете Гарбо. Все во Львове это знали и, конечно, за это подкалывали. Однако, к удивлению общественности, он получил-таки от Греты Гарбо письмо с благодарностью и еще ее фотоснимки с собственноручной подписью, чем очень гордился.