Второго ноября, в день, когда пять лет тому назад Игнатьев подписал знаменитый Пекинский трактат – плод продолжительного, напряжённого усилия, упорной и тяжёлой думы, он доверительно сказал полковнику Франкини:

– Бог весть, придётся ли мне ещё когда-нибудь ознаменовать жизнь и деятельность свою столь же осязательным актом, утверждённым моей подписью и нашей имперской печатью.

– Я полагаю, – выслушав его, сказал Виктор Антонович, – деятельности здесь не меньше, причём, весьма разнообразной! И если вам дадут осуществить свою программу, вы утвердите ещё много актов. Исторически и политически значимых.

– Дай-то Бог! – вздохнул Игнатьев и откровенно посетовал, что Стремоухов рвёт и мечет на него. – Он исступлённо не доволен мною. А всё из-за того, что я не разделяю его крайних увлечений в армянском вопросе, и предупредил МИД, что в будущем мы будем иметь от ни них много хлопот.

– Я вот-вот добуду Протокол, – пообещал ему полковник. – Думаю, тогда вам будет легче объясняться с министерством.

– Очень надеюсь, – сказал Николай Павлович, прекрасно понимая, что раздобыть секретный документ – не гриб на вилку наколоть. – Но Протокол сейчас не столь и важен. Я уже примерно знаю, о чём идёт там речь. Беда состоит в том, что выходцы из наших армян, бывших большей частью учителями в наших школах или же служивших в земствах, ругают нас на всех углах, на всех стамбульских перекрёстках. Они охотно печатают пасквили, превозносят благоденствие здешних армян, провозглашают нас – подумать только! – притеснителями христиан и советуют всем армянам признать султана своим верховным покровителем!

– Что-то они запоют, когда турки примутся их резать? – задался вопросом военный атташе, не скрывая своего презрения. – Полагаю, это происки французов, подписавших с ними Протокол.

– Я полностью с вами согласен. Поэтому и написал в своей депеше Горчакову, что главнейшею своею задачей поставляю охранение интересов русского народа, а не какого-нибудь прочего. Меня не свернут ни в ту, ни в другую сторону, вопреки моим собственным убеждениям. Я же прекрасно вижу, что попытки революционеров, всех цветов и национальностей, обращены против нас.

– Поляки сильно досаждают, – сжал пальцы в кулаки Виктор Антонович, – сбиваются в одно змеиное кубло…

– …с нашей российской швалью, – в тон ему сказал Игнатьев, довершая начатую военным атташе фразу. – Вместе с итальянцами, французами, венгерцами собираются подготовить почву у нас для всеобщего переворота. Мои агенты сообщают, что здесь создаётся космополитический Комитет во главе с Ружецким и Бакуниным. У этих господ-босяков заведены связи не только в бывших польских губерниях, но и в Малороссии, в Одессе и на земле Войска Донского.

– Непонятно, на кого они рассчитывают?

– На подлецов, подкапывающих наши устои! – гневно произнёс Николай Павлович. – Они рассчитывают на сочувствие разных лиц в правительственных кабинетах и даже хвастаются покровительством Великого Князя Константина Николаевича, замутившего крестьянскую реформу. К сожалению, я участвую в «холерном конгрессе» и не могу заняться анархистами вплотную. Роль пассивная мне не пристала. Франция присылает особого дипломата, чтобы высвободить время своему послу, а мне приходится тянуть лямку одному в деле мне незнакомом совершенно. Впрочем, бакунинские заседания ещё не открыты.

– Ваше высокопревосходительство, – обратился к нему военный атташе, – а почему бы Мерингу не заменить вас на конгрессе? Он врач, ему и карты в руки.

– Доктор Меринг оставляет нас, но причисляется к МИДу для приискания места и составления диссертации.