– Со-а. – Я невольно дернулся, когда Ясень обратился ко мне. Минуту мы стояли, глядя друг на друга, и я не решался переспросить. – Со-лгал, – произнес он уже четче, и я понял, что речь идет о страннике.

Не дожидаясь ответа, Ясень кое‑как запихнул арбалет обратно в переметную суму, сунул ногу в стремя и тяжело перевалился в седло. Руки в перчатках еще некоторое время перебирали повод. Ясень смотрел на Рокти, но не нашел, что сказать. Да и не смог бы, наверное, даже если бы и захотел. Я почувствовал вдруг свою вину и другую, смутную и не вполне еще осознанную тревогу. Ясень чуть сдавил коленями бока Серого, посылая его вперед. Направляясь под своды леса, Серый прошел, едва не задев Рокти, и я увидел вдруг в ее глазах страх.

Она не поднялась, не обернулась проводить взглядом своего старого друга, друга детства. Она заплакала. Сначала слышалось только сдавленное сопение, а когда стих треск веток под копытами Серого, сопение перешло в тихие, ровные всхлипы.

Я помотал головой, чувствуя, что это уж слишком на сегодня. Понимая, что никогда не умел утешать плачущих девушек, и сейчас – не лучший случай, чтобы начать учиться, я направился к Сумраку. Волчица лежала в траве, глядя желтыми глазами, и, распахнув пасть, как собака, кажется, смеялась.

– Сгинь! – бросил я зло, проходя мимо, и она послушалась вдруг, поднялась и перетекла в тень у кромки леса, разом скрывшись с глаз.

Я не ошибся в своих ожиданиях. В сумках, прямо под попонами, нашлись и вяленое мясо, и хлеб, и фляги с чистой родниковой водой. Первым делом я прополоскал рот, избавляясь от тошнотворного привкуса. Приложился надолго, не спеша делать длинные, прохладные глотки, смывающие ощущение горячей крови, льющейся в глотку.

Затем я подошел к Рокти, скинул и расстелил крутку, присел на краешек, и, толкнув тихо плачущую девушку в бок, предложил:

– Поднимайся с травы – сыро и холодно. Садись сюда, ешь.

Конечно же, она меня не послушалась. Я сомневался, что она вообще слышала мои слова. Пришлось вставать и, подхватив ее на руки – она была удивительно маленькой и легкой, – сажать на расстеленную на земле куртку. Кажется, впервые за все время нашего знакомства она испугалась, перестала плакать и вытаращилась на меня круглыми от удивления глазами.

– Лист просил позаботиться о тебе, – сказал я, сунув ей в руки ломоть хлеба и кусок оленины.

– Лист? – спросила она, вытирая рукавом красный распухший нос. – Лист слишком много о себе думает. Как и ты!

Я молчал, позволив ей срывать злость. Смотрел, как убегают через степь к полям гонимые ветром ковыльные волны. Как жарит стоящее в зените солнце, как вокруг него кругами, медленно и величественно парит, покачивая крыльями, коршун. Злые слова обиженной девчонки тонули в стрекоте невидимых кузнечиков.

– Дурень! Не принимаешь наших обычаев? Так не пей кровь первой добычи!

«Ну да, конечно, мне все объяснили заранее».

– А раз омочив губы, вылей остаток наземь, как велит ритуал!

«Если честно, девочка, меня достали ваши дикие ритуалы».

– Зачем ты отдал флягу мне? Ну, кто, кто тебя надоумил только? Уж не Лист ли?

«Да, конечно. Будь ты повнимательней, маленький следопыт, поняла бы, что я лишнего раза не обернусь к Ясеню. Кому еще я мог отдать флягу?»

– Триста лет… триста лет не было союзов на крови, и вот приходит какой‑то чужак… – Она снова заревела, уткнулась лицом в хлеб.

– Постой, погоди. – Я попытался заставить ее поднять голову, посмотреть мне в глаза. – Ты что хочешь сказать? – Тут только до меня начало доходить. – Хочешь сказать, что Ясень взбеленился так потому, что я совершил какой‑то там ваш древний ритуал… и мы теперь… вроде как обвенчаны?