Сказал он это с такой безнадёжностью и сожалением, что я не мог не прервать наступившее за этим молчание. Я готов был на любые условия, лишь бы осуществить свои давние мечты.

И я начал с таким пылом растолковывать ему всё: о том, что я три года тому назад сбежал из родительского дома, потому что там меня не устраивала жизнь; о том, какие трудности я преодолевал, когда плыл из Сицилии; о том, как по воле обстоятельств очутился в посёлке Монтенья и поселился у одного местного рыбака, и как стал работать у него за гроши.

И здесь мой почтенный собеседник потихоньку стал менять своё отношение ко мне. Он продолжал смотреть на меня с сочувствием, выражавшееся теперь в большей мере. Он наконец осознал, какое несчастье меня постигло. Мне показалось, что он уж готов был протянуть мне руку помощи, невзирая ни на какие формальные установки. Да и сам он по характеру отличался толерантностью. Спустя какое-то время он предложил мне посетить его дом и провести с ним время за обсуждением моей проблемы. Я радостно поблагодарил его, но сказал, что такой возможности пока что не имею. На это он заявил, что я имею право посещать его лекции в те дни, когда я буду свободен. Такая идея мне крайне пришлась по нраву, и я без всякого стеснения заверил его в своём согласии.

Так всё и произошло. Профессор попрощался со мной и, дождавшись подъехавшего экипажа, поспешил к нему. Я же с великой надеждой и облегчением возвратился к Стефано и также поведал ему о своём намерении посещать курсы в университете Фридриха Второго. Он, впрочем, ничего не возразил мне, но намекнул на то, что не сложно ли мне будет совмещать работу по хозяйству и обучение там.

Я тоже над этим хорошенько пораздумал, но убедил себя в том, что одно другому мешать никак не будет.

С этих пор я и состою в числе студентов университета, в котором уже два с лишним года преподавал Франческо. Однако я должен признать, что мои первые посещения не были радостными и беззаботными. Изучение геологии давалось мне, как и следовало ожидать, с большим трудом. Я едва мог понимать суть её исследований, не говоря уж о том, чтобы уметь проводить какие-либо анализы на основе научных фактов, излагаемых профессором Леоне. К тому же фактически в число учащихся я не входил; я был всего лишь сторонним наблюдателем тех процессов, которые происходили в зале лекции. И все эти подозрительные взгляды, которые направлялись против меня каждый раз, заставляли меня терять все свои надежды на поступление. На меня тяжёлым бременем легли обязанности приходить и впитывать те знания, которые нам давали. Но я не оставлял веры в то, что эти муки – во имя моего же блага.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Особую, непередаваемую привязанность чувствовал я к приютившему меня Стефано. В последние годы он чувствовал себя неважно (старость, сами понимаете, время духовного увядания), а потеря им родного сына, которая по-прежнему его терзала, ещё сильнее погрузила его в отчаяние. Я делал всё, что было в моих силах, поскольку он был уже не в состоянии заниматься чем-либо.

Как-то во вторник я, возвращаясь с рынка после очередной продажи и подъезжая к Стефано, заметил, что возле его дома собралась целая толпа людей, в основном, его ближайшие соседи. Но помимо них был также и местный священник, державший в руках икону Девы Марии. Все собравшиеся были серьёзно обеспокоены: некоторые из них шумно переговаривались между собой, другие молча смотрели в сторону двери, откуда вышел человек в сером пиджаке и фетровой шляпе, похожий на врача.

Настороженно прислушиваясь к их голосам, я немедленно оставил тележку и помчался к дому, пытаясь протолкнуться меж толпы.