Бахтин переминался с ноги на ногу, дожидаясь, когда ему дадут умыться: он терпеть не мог, если кто-нибудь наблюдал, как он чистит зубы. Однако похоже было, что Федору Михайловичу необходимо выяснить, как Максим предается именно этому занятию.

– Вы умывайтесь, умывайтесь, я ведь не мешаю вам, не правда ли? Бахтин мотнул головой и стал умываться. Старик дождался момента, когда он набил рот зубной пастой, чтобы спросить:

– А что комары? Не беспокоили?

– Ммм…

– Да, их еще мало. Они чуть позже появляются. А вы захватили с собой какие-нибудь репелленты?

– Ммм…

– Это, знаете ли, очень нужная вещь… Ну, умывайтесь, умывайтесь, а я пойду чай пить. Если хотите, я поставлю ваш чайник, а вы потом не забудьте выключить, чтобы газ зря не тратить.

Максим умылся, занес в комнату полотенце и задумался, какую надеть рубашку. Но тут в окошко застучал Федор Михайлович. В руках у него был чайник.

– Кипит, кипит, – говорил он сердито, – тут, знаете ли, очень теплотворный газ, так что вы уж следите, чтобы он не выгорал попусту.

Максим вскоре поосвоился на даче, пообвыкся и, хотя он часто забывал про сверхъестественную теплотворность газа на кухне, в остальном не нарушал заведенного здесь обычая, все ставил на место, если ему приходилось чем-либо пользоваться, привозил старику лекарства из Москвы, расспрашивал Льва Николаевича о школьных делах, а по субботам встречал Людмилу Григорьевну и Николая Федоровича. Наконец, стал писать свою статью, поскольку ради нее-то, как он полагал, он и поехал на дачу.

* * *

Однажды Бахтин работал допоздна, и вдруг в ночной тишине ему явственно послышался голос, с напряжением и надрывом произносивший:

– Нет, Максим, нет, нет!

Бахтин вышел и остолбенел: залитый лунным светом, во дворе стоял Левушка. Он был в одних трусах – из постели. Лицо его сморщилось, как у младенца, в плаче, а тело сотрясалось крупной дрожью – но не от холода. Глаза были открыты, однако, если и видели, то не явное.

– Ты не жалей меня, Максим, – выкрикивал он. – Я дрянь, дрянь! Подонок! Клептоман!

Максим тихо подошел, осторожненько взял мальчика за плечи, ласково сказал:

– Иди спать, Левушка.

Но Левушка сбросил руку Бахтина и закричал:

– А ты, дед, не тронь меня, понял. Усек, Федор Михалыч? Двойник сраный! Ха-ха! Я что-с? Да я ничего-с! Это так-с. Одни глупости-с!

Максим вновь обнял Леву, прикоснулся губами к его лбу – жара не было. «Сомнамбулизм» – понял Бахтин.

– Пойдем, милый, пойдем.

– А-а, Степка! Ну, попробуй, попробуй! Назови меня еще раз Львом Николаевичем, попробуй!

Надо было разбудить мальчика – иначе он не шел домой, упирался, отталкивал Бахтина с недетской силой, смеялся, плакал, угрожал, каялся, несколько раз поминал Максима, обращаясь к нему на ты и без отчества. Наконец он увидел Бахтина воочию:

– Максим Менандрович? – спросил удивленно. – Что это вы?

– Да вот, заработался и вышел размяться. А ты?

– А я… пописать.

– Ну, писай, писай, не стесняйся.

– Спокойной ночи, Максим Менандрович!

– Спи спокойно, Левушка!

Бахтин проводил мальчика глазами. В нем проснулось отеческое чувство, которое согревало его нежностью и одновременно прожигало тревогой.

– Как же он живет? – думал Бахтин. – Что за обиды терзают его, что за печали? Ах, мальчуган, мальчуган!

Наутро он спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – удивился Лева.

– А как спалось?

– Нормально.

– Что снилось?

– Да ничего не снилось. Мне редко что-либо снится, даже обидно.

– А ты видел, какая ночью была луна?

– Нет, я спал без просыпу. А почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, что ты выходил ночью, когда я еще работал, – пописать, наверное.