Мой взгляд утыкается в затылок Лулы Би. Она пришла чуть позже, одарила меня фирменной полуусмешкой-полуулыбкой и плюхнулась на большую подушку возле стола мистера Олдена. В классе общественных наук нет парт, только огромный круг из кресел и подушек – вероятно, чтобы создать интимную атмосферу и заставить нас забыть, что нам ставят оценки.

Прямые как палки волосы Лулы выкрашены в темно-малиновый цвет, только краска уже успела поблекнуть и у корней стать бледно-оранжевой. Когда-то нас часто принимали за сестер – у обеих были пушистые светлые волосы и по паре косичек с одинаковыми бантиками.

Я слушаю вполуха, как Джи-Джи Вонг объясняет Леону и всем остальным, почему сопереживание является самым ярким эмоциональным откликом. Наблюдаю за мистером Олденом, который сидит в своем вращающемся кресле, положив ноги на подоконник. У него на коленях стоит контейнер с нарезанной мускусной дыней, и он время от времени выуживает оттуда кусочек и кладет в рот.

Меня вдруг наполняет некая темная бурлящая энергия, будто заменили батарейку или в спину мне вставили ключик и завели пружину. Все это, все, что я делала за сегодняшний день, кажется абсолютно оторванным от реальности. Не от моей реальности, а от реального мира, места по ту сторону этих бетонных стен, где у людей есть свобода воли и ответственность, а в груди бьются живые сердца. Ощущение такое, будто меня затянуло в водоворот взятых с потолка расписаний и заданий, туда, где некоторые из нас существуют исключительно для того, чтобы рассказывать остальным, что и как читать.

Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, но у меня от долгого сидения затекли ноги, а голова раскалывается. Открываю учебник, чтобы занять себя чем-нибудь безобидным, но текст расплывается, от одного его вида меня начинает тошнить. Мне не хватает воздуха. Настоящего воздуха, а не той кондиционированной, насыщенной кислородом дряни, которая ежедневно циркулирует в легких сотен человек, вдыхается и выдыхается в процессе разговоров и только усиливает коварную, размывающую мозги скуку.

Прежде чем я успеваю вразумить свои ноги, они несут меня прочь из круга. Задеваю плечом колонну с постером. На нем – похожий на пропойцу Альберт Эйнштейн и дурацкая цитата о силе тяготения и о влюбленных, слова, которых, я уверена, он никогда не произносил. Я с силой толкаю дверь. Сдерживая дыхание, спешу по коридору, и ботинки на каждом шаге с громким чавканьем отлипают от давно не мытого пола. Я открываю первую попавшуюся дверь и оказываюсь на сырой лестнице, которая ведет вниз, к туалетам и пожарному выходу.

Небо скрыто плотными облаками, за которыми прячется солнце, но дневной свет куда лучше вызывающего припадки флюоресцентного мерцания в кабинете Олдена. Я нахожу укромный уголок на стадионе, позади тренерской – здесь я спокойно дождусь звонка и увижу, как подъедет Джулиет.

– И все?

Ветер, резкий и колкий, приносит с парковки чей-то голос. Прищурившись, вижу, как ко мне на велосипеде с широкими шинами едет Лула Би. Велосипед облеплен наклейками со свирепого вида панк-группами конца восьмидесятых.

На губах у Лулы кроваво-красная помада, глаза жирно подведены угольно-черным. Иногда мне трудно соотнести ее с той маленькой девочкой, которую я когда-то знала. Пока она подъезжает, я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы с ней нормально общались. Уверена, что это было в восьмом классе, сразу после того, как я начала официально встречаться с Ноем. Но до того, как она покрасила волосы и сделала себе татуировки. В те времена Лула была робким ребенком со стрижкой «под горшок», она носила свитера домашней вязки, и у нее вечно текло из носа.