– Zakończeniu pracy! Заканчивайте работу!

Солдат в униформе практически швырнул лопату в абсолютно голого Берицмана, но тот сумел ее поймать. В правой руке солдат держал пистолет и целился Берицману в голову. Обезумевший от ужаса отец продолжил раскапывать и без того глубокую яму. Должно быть, они уже давно были на кладбище. Мамишу напрягла зрение, чтобы получше разглядеть Сашу. Лицо ребенка опухло и покраснело от рыданий. Жена Берицмана взяла ее на руки и, пытаясь успокоить дочь, прижала к себе.

Мамишу хотелось с криком броситься к ним, выхватить у солдата пистолет и направить его в лицо военному. Она хотела, чтобы Берицманы забрали свою одежду и вернули себе достоинство. Но, беспомощная и безоружная, она не смела покинуть укрытие. Вскоре солдат приказал Берицману встать рядом с женой и дочерью. Взмахом руки с пистолетом он показал, что они должны встать перед свежевырытой ямой. Он точно знал, где именно:

– Встаньте справа. Не так сильно. Назад! – говорил он на своем ломаном польском.

Они делали все, что он говорил. В конце концов солдат приказал Берицману обнять семью. Мамишу осторожно выглядывала из-за березы и старалась остаться незамеченной. Берицман обнял жену, которая крепко прижимала к себе их дочь. Мать Саши плакала, девочка кричала, ее отец громко читал молитву, а обнаженная тела казались еще более беззащитными.

– Тихо! – завопил солдат, а затем почти шепотом добавил, – ти-и-ише, ти-и-ише.

Они тесно прижались друг к другу и опустили головы. Их лиц мамишу не видела. Они не проронили ни звука. Даже Саша. Она последовала примеру родителей и перестала плакать.

БУХ! БУХ! БУХ! Все три выстрела попали в цель. Обнаженные, они переплелись в вечных объятиях и рухнули в большую общую могилу, которую вырыл Берицман. Солдат стоял со странным выражением удовольствия на лице. Оно исполнилось безумной радостью. Как бы мамишу ни хотелось стереть это воспоминание, она никогда не забудет выражение его лица. Казалось, смерть приносила ему наслаждение, будто для него она была особым видом искусства. Когда же он наконец-то присыпал яму землей и скрылся, мама на дрожащих ногах побежала обратно на Сосновую. Она ворвалась в дом через входную дверь и с плачем рухнула на диван. Бобеши и Самюэль спали в своих комнатах, и еще долго она оставалась наедине с тем злом, свидетелем которому ей суждено было стать в тот день.

Около шести часов вечера, когда мамишу запаниковала из-за того, что папа все еще не вернулся с рабочего сбора, который объявили немецкие солдаты, раздался громкий стук в дверь. Прежде чем она решила, открывать или прятаться, дверь распахнулась, и в гостиную ворвалась ее подруга Малка. Она словно обезумела.

– Не знаю, откуда у солдат эти списки, но они каким-то образом узнали про нашего сына-подростка. Утром они заявляются, размахивают своими пистолетами и требуют, чтобы Ави явился на сборы. Я им говорю: «Ему же четырнадцать». А им плевать. Ави и Дана нет уже несколько часов. Софи, я волнуюсь.

Малка сделала глубокий вдох и продолжила. Она ждала весь день, но муж с сыном как сквозь землю провалились. Женщина отправилась на городскую площадь, но их там не было. Тогда-то ей и открылась самая чудовищная сцена, которую она когда-либо видела. Мамишу приготовилась к худшему.

– Израиль? – шепотом спросила она, прикрыв руками рот. – Мой Израиль?

– Нет, – поспешно ответила Малка. – Нет, я его не видела. Его там не было.

И тут же вернулась к живому описанию ужасной казни.

– Перед площадью собралось много гоев, и я смешалась с толпой. Никто меня не замечал. Я протиснулась вперед, а там … – Малка с трудом подбирала слова. – А там Кляйнов, Адлеров и Гольдов заставили играть в какую-то игру, наверное, они это так называют. Все три семьи вместе с детьми поставили в ряд лицом к кирпичной стене, той самой, что осталась от сгоревшей обувной мастерской Менделя. Сколько их было? Двенадцать, тринадцать, четырнадцать человек фактически уткнули носом в стену. Их держали под прицелом два солдата, один из которых громко крикнул: