Вот он судит: «Мы и так в последние времена оказались почти что в пустоте: с тысячелетним рабством внутри, с историей Родины как сменой методов палачества…» («Слишком много правых». И обратите внимание: «последние времена» – это лексикон пророков и юродивых, из словаря не судьи, но судии). Вот опять судит: «Что же такое случилось с нами, как же все это снова началось? Или еще не началось. Или не кончалось никогда?» («Поедем на авто, несогласный»).

А вот любуется: «Он по-прежнему полон достоинства, и в отличие от большинства государственных правителей минувшего столетия, известных мне (уж российских-то наверняка), не делает вид, что собирается жить вечно» («Фидель: левый марш»). Вот снова любуется: «Мы рассматриваем фотографии Всеволода Емелина, и невооруженным взглядом видно, что в подавляющем большинстве случаев поэт несколько или глубоко пьян» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

С тем, что он осуждает, более или менее понятно – то самое африканское болото, в котором аборигены (они же цапли) торчат по колено в жиже, воображая, что они не в Африке никакой, а в самой настоящей Америке. А чем он любуется? Героями, конечно. Их у него немного, но они есть. Вот Фидель: «Он сделал из маленького народа народ великий, упрямый, несломленный и гордый. Единственное социалистическое государство в Западном полушарии!» («Фидель: левый марш»). Вот Емелин: «Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь… Там и работает до сих пор» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

Почему гордо строить социализм с восклицательным знаком – это хорошо, а работать в банке по правилам этого банка – плохо? Это знает сам Прилепин, мне понять, видимо, не дано. Но это не единственный вопрос, возникший у меня по прочтении тоненькой книжечки прилепинской публицистики. Вот еще один, что лучше: гордо строить социализм или много пить, работая плотником в церкви и сочиняя матерные стихи? Нет, правда, что лучше? Потому что мне показалось, что и то и другое нравится Прилепину в равной степени. Но разве можно одновременно гордиться продолжительностью жизни для мужчин на Кубе в 77 лет и пребывать в состоянии постоянного алкогольного опьянения, что неизбежно подталкивает героического поэта-плотника к ответу на вопрос, сколько ему лет: «Сорок восемь. Помирать пора»? А, впрочем, почему бы и нет. Оба молодцы, один на Кубе (столь же ирреальной, что и Америка), другой в нашей родной достоевской Африке, где если уж довелось вылезти из болота, то лишь для того, чтобы смиренно брести то ли в «Бесах», то ли посередь «Униженных и оскорбленных» («Поедем на авто, несогласный?»).

Если читать тексты Прилепина не от случая к случаю, не регулярно даже (по мере их появления), а сразу и залпом, то становится очень даже заметно, что в тех случаях, когда он «судит», всегда или почти всегда попадает в нерв, делая больно и еще больнее. Когда же он «любуется», то пишет благоглупости, вроде вот этой: «Русский человек – не православный, не голубоглазый, не русый, нет. Это пьющий человек, отягощенный семьей и заботами. Но при этом: последний кусок не берет, пустую бутылку на стол не ставит, начальству вслух о любви не говорит» («Печальный плотник Всеволод Емелин»).

«Мы не лекарство, мы – боль», – написал как-то Герцен о людях пишущих, о ЛИТЕРА-торах. Прилепин, как мне кажется, хочет быть и болью, и лекарством одновременно. «Так не бывает», – написал я было, а потом вспомнил, что нет – бывает. Бывает: когда одной болью пытаются «заслонить» другую – кошмарную.

Это рассказ о Воине, сумевшем вырваться за пределы реальности.