Дрогнули густые, слегка подпалённые магией ресницы Индрис; от улыбки на щеках проступили знакомые ямочки. Нитлот бережно приобнял её за плечи, поддерживая запрокинувшуюся голову; мышцы шеи особенно слабы после долгой неподвижности… Вот только откуда он, никогда не занимавшийся целительством, знает это? Неужели запомнил – из того времени, когда лежал в беспамятстве, из рук Соуша, грязных в ту пору ещё не от чернил?..

– Зануда, – хрипло сказала Индрис, и что-то томяще перевернулось у Нитлота в животе. – Не прогоняй Вилтора. Мы подружились ещё в столице, я за… – она сделала резкий вдох, попытавшись кашлянуть, но вышел снова хрип. – Зачаровывала его меч. Ты должен помнить.

– Тшш, тихо… Всё хорошо, – протяжно, будто ребёнку, прошептал Нитлот. Зубы у него стучали, и стоило немалых усилий заставить руки не трястись; Индрис пришла в себя, а он – фактически – обнимает Индрис… Живую, тяжёлую, тёплую. Он сердито мотнул головой в сторону Вилтора, а потом кивнул на тюфяк; у дорелийца хватило ума поправить подстилку и взбить слежавшееся сено. – Он останется, если хочешь. Как ты?

Последнюю фразу – очень банальную, но очень нужную сейчас, – он произнёс на языке Долины. И Индрис, хвала Порядку, отнеслась к ней вполне серьёзно.

– Кажется, лучше. Правда.

Она нахмурилась; взгляд широко расставленных, по-кошачьи округло-раскосых глаз постепенно фокусировался, и Нитлот, замерев, наблюдал, как то растёт, то уменьшается чернота зрачков. Глаза Индрис жадно вбирали полог палатки, балахон Нитлота, котелок, мешки с бинтами и припасами; её рот по-детски приоткрылся, казалось, она пьёт и никак не может напиться…

Напиться – ну конечно! Почему же он такой беспамятный чурбан?

– Я сварил тебе новую порцию зелья, – засуетился он, укладывая Индрис поудобнее. – Сейчас налью… Хочешь на другой бок? Или, может, сесть?

– Я могу помочь, – влез Вилтор. Он ни слова не понял, но, видимо, догадался, о чём идёт речь. Нитлот отмахнулся; Индрис улыбнулась – гораздо шире и осмысленнее.

– Пока полежу так, ничего со мной не случится… Уже ничего, – с бархатистой скорбью прибавила она – так, чтобы Нитлот понял: это «уже» ценнее всех многословных благодарностей. Он поскорее кинулся к котелку, чтобы не пялиться на Индрис с идиотски-ликующим видом.

Вновь помешивая загустевшее зелье, Нитлот заметил, что руки слегка дрожат, и мысленно выругался. То, что Индрис вернулась оттуда, что она жива и говорит с ним, казалось чем-то нереальным, настолько прекрасным, что Обетованному просто не вместить такую красоту, – разве что Лэфлиенну за морем или другим, более совершенным мирам… Нитлот отошёл к своему мешку, пальцами обтёр пыль с мерного флакончика и горестно вздохнул. Сколько можно, в самом деле, этой дурацкой поэзии? Где прежний, разумный Зануда, который всегда знал, что он обязан делать, а что непозволительно?..

Толстый Вилтор, который всё это время мялся возле выхода из палатки, опять осмелился заговорить.

– Госпожа, я очень… Очень… – издав несуразный хрип, парень примолк. Нитлот боковым зрением наблюдал за Индрис; та улыбалась, приподнявшись на локтях, и всем своим видом доброжелательно поощряла – по его мнению, слишком доброжелательно. – Я так рад, что Вы пришли в себя. Вы… Ваша магия всех нас спасла на равнине.

– Думаю, явно не всех, – тихо и серьёзно сказала Индрис.

Я жду подробностей, – прозвенело её требование у Нитлота в голове. От неожиданности он чуть не выронил кружку, где смешивал зелье (ровно треть флакончика: «Дели на три части и не ошибёшься», – как учила мастеров старая Кетлабат, когда ещё не окончательно выжила из ума) с капелькой мёда, чтобы смягчить горечь. Мёд они с Тейором благополучно стащили (Тейор, правда, называл это «позаимствовали») из тех же обозных тележек, бессовестно обделив солдат.