– Работаем, работаем, себя не жалеем, и вот она – благодарность. – Довжик уселась боком за свой стол и закинула ногу на ногу. – Бедная Катя! Два года за колючей проволокой!

– Колония-поселение – это не так уж и очень, – Капанадзе пренебрежительно махнул рукой. – Что-то вроде двухгодичного стройотряда.

– Боже сохрани от такого стройотряда! – Микешин истово перекрестился. – Два года где-нибудь в тайге лес валить!

– Женщины лес не валят, – возразил Капанадзе.

– А что же они там делают?

– Не знаю, одежду шьют, наверное.

– Зарплаты копеечные, престижа никакого, да еще и сажают ни за что ни про что, – пригорюнилась Довжик. – Чувствуешь себя тряпкой, о которую каждый может вытереть ноги…

– При чем тут тряпка, Маргарита Семеновна? – вырвалось у Моршанцева. – И разве смерть ребенка – это «ни за что ни про что»?

– Смерти бывают разные, молодой человек, – снисходительно ответил Капанадзе. – Слышали поговорку: «У каждого врача свое кладбище»?

– Слышал, Отари Автандилович, только, насколько я понимаю, эта поговорка в данном случае неуместна.

– О! – Маргарита Семеновна посмотрела на Моршанцева так, словно видела его впервые. – У вас, доктор, есть свое мнение по этому вопросу? Можно узнать, какое?

– Можно, – ответил Моршанцев. – Я считаю, что если кто и достоин сострадания, так это родители умершего мальчика. Будь моя воля, я бы доктору Тихоновой влепил бы лет семь, если не все десять, и запретил бы ей навсегда работать врачом.

– Так вот сразу – десять лет и вон из медицины? – Довжик склонила голову набок и прищурилась.

– Вон из врачей, – уточнил Моршанцев, сцепляя пальцы рук в замок, чтобы унять внезапно возникшую дрожь. – Если уж так хочется, то можно остаться в медицине. Санитаркой.

– А вы – радикал! – оценил Микешин.

– Скорее – демагог, – поправила Довжик.

– Не вешайте человеку ярлыки, – примиряюще сказал Капанадзе, ободряюще подмигивая Моршанцеву. – Он еще ни разу не наступал на грабли…

– При чем здесь грабли?! – возмутился Моршанцев. – Угробить пациента – это не грабли! Одно дело – когда врач добросовестно ошибается, и совсем другое…

– Когда он ошибается недобросовестно!

– Я бы попросил не перебивать меня, Маргарита Семеновна! «Проспать» аортит, да еще и поторопиться выписать домой ребенка, у которого явно не все в порядке, спрятать концы в воду, – это разве не преступление? Как вы можете говорить, что вашу Тихонову…

– Она такая же моя, как и ваша! – взвизгнула Довжик. – И не надо читать нам нотации! Яйца курицу не учат, разве не так? Зачем вы вообще влезли в наш разговор, Дмитрий Константинович? Мы вашим мнением не интересовались!

– А можно было бы и поинтересоваться! – выпалил Моршанцев. – Глядишь, и открыли бы для себя что-то новое! Хотя – нет, навряд ли. Это же про вас сказано: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас»![6]

– Вы к нам не из семинарии случайно пришли, такой правильный и начитанный? – съязвила Довжик.

– Я из дома пришел! – невпопад ответил Моршанцев.

– Что за базар-скандал? – в ординаторскую вошла заведующая отделением. – Что не поделили?

– Так, о жизни разговариваем, Ирина Николаевна, – уклонился от прямого ответа Капанадзе.

– Не разговариваем, а орем на все отделение, – поправила заведующая. – В чем дело?

– Дмитрий Константинович мечет громы и молнии на голову Кати Тихоновой, а мы пытаемся ему объяснить, что не все так просто.

Довжик умела так – вроде бы сказать правду и в то же время перевернуть все с ног на голову.

– Рано начинаете, Дмитрий Константинович, – заведующая отделением неодобрительно покосилась на Моршанцева. – Прежде чем высказывать суждения по таким вопросам, надо набраться опыта, проработать год-другой…