Как наверняка можно определить стукачей, чтобы сразу держаться от них подальше? Здесь уже труднее – они ведь не такие идиоты, прячутся. Тут придётся пару дней помалкивать и смотреть на других сокамерников. Как друг с другом себя ведут.

И всё это так и лезет в голову – не избавится. Можно было бы напиться – так нечем. У мужиков в камере ничего нет – он бы знал. А передать ему – некому. Сварить самим не получится – охрана постоянно смотрят в монитор видеокамеры.

«Что ещё, блин, за придумка?! Постоянно на нас глазеть. Дрочат там на нас они без перерыва, что ли?! Никакой жизни! Нужно побыстрее на зону. А то здесь – полный беспредел от мундиров^>16».

Из-за недосыпа Громову казалось, что гул от лампочки становится всё сильнее. В один день он решил для себя:

«Разворочу всю эту чёртову лампу на ночь глядя. Ремонтник не придёт до утра, а эти бабы-вертухаи^>17 не смогут её починить. Хоть посплю нормально».

Но в этот день после отбоя, когда Громов встал с нар^>18, взял табуретку и двинулся с ней в руках – один из сокамерников понял по взгляду, что он хочет сделать, и встал прямо перед ним, заслонив тому лампу дневного света. Мужика звали Михаилом. Он в своё время отсидел по малолетке^>19 – тогда такие колонии ещё не упразднили – и по глазам Громова понял, что тот хочет сделать. Михаил стал вплотную к Громову, взялся за стул и тихо сказал ему:

– Не беснуйся. Ты скоро уйдёшь на этап. А нам тут пока ещё жить.

Громов хотел было возразить, но не стал спорить с Михаилом. К тому же он был старший по камере – пришлось отдать ему табуретку и дальше мучится от бессонницы.

О своём будущем Громов тоже много думал. Эти мысли были, наверное, даже хуже, чем размышления о предстоящем заключении.

Вот он отсидит свой срок – а что потом. Ведь пока не закончится эта проклятая война, его будут осуждать на заключение снова и снова, и снова. Так до бесконечности. Ему даже не надо будет нарушать закон – грабить, пить, драться. Чтобы его снова посадили в тюрьму, ему будет достаточно просто выйти из неё на законных основаниях. И процесс начнётся по-новой, если он не пойдёт служить. Новый срок, скорее всего, с ужесточением режима за рецидив. И какого чёрта его сочли взрослым?! Его – шестнадцатилетнего. Дали полный срок, без привилегий в заключении, без дополнительных свиданий и посылок. Тюремное заключение для шестнадцатилетнего парня по всей строгости.

«Да они охерели! С меня – как со взрослого спрашивать! Я же ведь по всем понятиям и законам – малолетка. И меня в тюрягу! Не в колонию и не под арест, а на строгий режим. Нет – такое может быть только в России! Но даже при Союзе такого не было. Беспредел!»

Он думал обо всех сферах жизни, куда путь ему теперь заказан. Да его теперь ведь без связей не возьмут даже на самую обычную работу. Молодец, страна – потеряла ещё одного человека. Всё – ему теперь жить только от тюрьмы до тюрьмы. Так просто перечёркивается судьба молодого парня, не верящего в патриотизм.

Теперь ему даже пресловутые «украл, выпил – в тюрьму» недоступны. Скорее всего его, только вышедшего за ворота, подхватит машина с полицейскими и повезёт на новый суд. Он, конечно, пошлёт их всех. Вот и новый срок. Другие будут, выйдя на свободу, глушить водку, есть от пуза и трахать всё, у чего есть грудь. А таким, как он – шиш.

«Надо будет, кровь из носу, с кем-то из правильных пацанов хорошо скентоваться^>20. Глядишь – перекантуюсь^>21 у того, кто выйдет раньше меня. Или он познакомит меня с нужными людьми, которые помогут достать нужные документы или подгонят для работы своих знакомых, чтобы отмазать меня от этой службы. А там, глядишь – и в дело возьмут. Сейчас воровскому миру нужны новые кадры. Кого забрали на фронт, кто спрятался где-то в глуши. Вот теперь настанет и моё время стать своим для них. Это будет всяко лучше, чем получить шрапнель в задницу и окачуриться в больничке. И лучше – чем мотать новый, бессмысленный срок».