Семёнова сняли с должности и осудили, как и некоторых офицеров охраны. Заключённые всё-таки добились своего.

Узнав, что Зуев с Фёдором во время мясорубки тихо отсиживались в своей камере, с них захотели спросить за это. Созвали оставшихся более или менее авторитетных воров, когда шум вокруг бунта улёгся, а Зуева выписали из больницы. Фёдор всё им рассказал как есть, но он не был одним из воров. Стало быть, его слово мало стоило. Спросили с Зуева – тот всё подтвердил. Авторитеты переговорили, да и решили, что весь рассказ вполне ладен. И у Зуева авторитет был крепкий. Трусость с них списали.

Зуеву к тому моменту оставалось сидеть ещё пять лет, а вот Фёдору, за то, что не участвовал в бунте, за хорошее поведение и ввиду низкой общественной опасности его самого, его преступления, и в силу молодого возраста, сократили срок. Он вышел через полгода после совета воров. Авторитетам показалось это подозрительным, но раз Фёдор всё равно не собирался примазываться к их компании и выходил из колонии, с ним решили не разбираться. Но предупредили, чтобы никому из них он не попадался. К Зуеву же их доверие не сильно, но упало. Однако, его выручило то, что всех остальных авторитетов разбросали по разным колониям и по сути, он остался единственным крупным вором. Хотя многие воры помельче были против, но как говорится, у них осталось хотя бы что-то. Да и сам Зуев впоследствии делал всё, чтобы с него не спрашивалось остальными.

3

И сейчас Зуев решил для себя – если сын Громова в первые несколько дней не ударит в грязь лицом, то возьмёт его под свою крыло, как в своё время его отца. Просто Голливудская история какая-то!

Громов плохо скрывал своё волнение – Зуев быстро это приметил. Глаза вора вообще обязаны замечать всё, всегда и везде. Зуев решил немного разрядить обстановку:

– Ну, что скубздился, как будто на сосульку сел?! Выбирай шконку^>45, располагайся.

Про себя Зуев подумал:

«Пусть посидит да переварит то, что попал на зону. Хотя, думаю, до него уже дошло, что теперь происходит в его жизни».

Громов не знал, что ему делать. Вроде начал он неплохо, потом попал впросак, а теперь вообще какие-то чудеса в решете. Старший по камере знал его отца. Но Громов не припоминал, чтобы отец что-то рассказывал из своей тюремной жизни. Просто для Фёдора это была закрытая тема и уж тем более её не стоило обсуждать со своими детьми.

«И не поймёшь его. Вроде сначала оглядел, как прощупывал, с пренебрежением что ли, потом удивился слегка, а теперь щурится да ухмыляется, глаза блестят – точно открытую инкассаторскую машину увидел. Кажись батю знает, а каким макаром они знакомы? И в каких отношениях? Может, он на отца зуб точит? И если да – почему? Что делать? И чего он хочет? Что заулыбался? Неужели к пидорам посадили?! Сука! Даваться нельзя. Уж лучше вскрыться^>46 ночью, пока не опетушили^>47. Иначе – конец. Уже не жизнь будет».

Громов выбрал себе нары внизу, под местом Никиты. Он приступил к обустройству в камере. Но как только начал разворачивать своё постельное бельё, ему захотелось показать своим сокамерникам, что он правильный человек. И это была уже вторая его ошибка, совершённая менее чем за полчаса. В тюрьме не следует выпячивать себя без надобности – это явный признак того, что ты просто рисуешься перед остальными и нужно тебе далеко не то, о чём говоришь:

– Если нужно сделать прописку, то я готов.

Третья ошибка – неопределённость обращения. «Если нужно» явно говорит о полной растерянности человека. В тюрьме либо делай, либо нет. А лучше – вообще сиди да молчи. Четвёртая ошибка – прописка это ритуал для дураков, которые хотят стать авторитетными, или выдают себя за таковых. Фактически Громов прописался в камере после того, как вытер ноги об лежащее на полу полотенце. Только сам он этого не понял. Просто знал о том, что брать в руки полотенце – не принято.