День рождения Витальки нагрянул в октябре и стал неприятной неожиданностью – денег на подарок не было. Последние пятьсот рублей ушли на дешевую ткань для халата, который мать сшила сама, и новое пособие по анатомии. Все после пар собирались в общаге, хотя Виталькины родители в своей квартире жили в неплохом районе. Видать, отец-академик все-таки не разрешал бурно праздновать восемнадцатилетие любимого сына, а Виталику хотелось выйти за рамки разрешенного. Ему девчонки позволяли многое – вот и деньрожденным утром предложили отметить праздник у них в комнате, пообещав помочь с готовкой и украшениями. Виталик – хренов ловелас – отказываться не стал.

– Сегодня все в общаге, в четыреста пятой комнате! – объявил он на весь наш многочисленный поток. – Приходите все!

Я сомневался, что все придут: у многих свои дела, некоторых наверняка бесил громкий кудрявый Виталька, но я сам не мог не пойти. Мы за месяц учебы стали не просто товарищами, а друзьями, почти братьями. «Можно без подарка», – приглашая меня, сразу предупредил Виталик. Но я не мог позволить себе прийти с пустыми руками, поэтому решил пошарить по антресоли дома, зная, что Виталька любит всякие антикварные штуки. Может, завалялось что-то стоящее? Раньше, когда отец не пил или пил мало, он коллекционировал модели советских машинок, и я надеялся отыскать хотя бы одну.

Вадик еще был в садике, родители – на работе, поэтому я беспрепятственно подставил высокую табуретку и залез на антресоль. Старая поцарапанная дверца недовольно скрипнула. Здесь никто не шарился, казалось, с прошлого века – все покрылось пылью, вещи валялись в хаотичном порядке, что-то докинули позже. Пахло старостью и затхлостью, я несколько раз чихнул, а с антресоли, как в мультиках, взметнулось еле заметное облачко пыли.

Здесь хранилось все: старый баскетбольный мяч, какие-то блокноты, материнские кулинарные книги и даже доисторический стиральный порошок, который давно стоило выкинуть. Мать страдала от эффекта Плюшкина; верила, что ей все может пригодиться. Я бы отнес все это на свалку, а саму антресоль беспощадно разломал.

То, что мне было нужно, стояло в самом дальнем углу. Несколько коллекционных машинок отец продать все-таки не успел, мать припрятала их на совсем черный день. Я не представлял, сколько они могли стоить сейчас, но судя по тому, как она их хранила – прилично, и дарить такое сыну академика было бы не стыдно.

– Пойдет, – пробормотал я, слыша, как заскрипела под моим весом табуретка, и схватил первую попавшуюся в руки машинку. Ее даже бережно упаковали в пакет, поэтому пыль исчезла вместе с целлофаном, а бежевая глянцевая моделька выглядела почти новой, если не считать странных царапин на левом крыле. «Наверное, роняли», – решил я, покрепче перехватил модельку и спустился с табуретки.

Щелкнул дверной замок.

«Блядь», – промелькнуло в голове. Я не успел уйти незамеченным, реакции хватило только на то, чтобы захлопнуть скрипучую дверцу антресоли и пинком отодвинуть табуретку к стенке.

Первым зашел Вадик, лопоча что-то на своем непонятном, детском; следом за ним – мать, размахивая авоськой с рынка, сквозь крупную сетку которой просвечивались бананы и овсяное печенье.

– Папа! – Вадик, не разувшись, кинулся ко мне, и я подхватил его одной рукой. Во второй все еще сжимал машинку, которую не хотел показывать матери, и прятал ее за спиной.

Так и пятясь, пока мать разувалась, я юркнул с сыном в комнату и кинул модельку на покрывало, надеясь, что никакое боковое зеркало у нее не отлетит.