Но Его любимый учитель, и это был Мастер, преподал урок по модальности цвета, когда привёл на кафедру доцента по физике, у которого под очками, а значит, под линзами, таилась хитринка:

– Так, всем мечтающим о карьере маляра. Видите этого дяденьку? Тот из вас, кто через два месяца не сдаст этому дяденьке экзамен по оптике, будет похоронен под грифелем и натюрмортами. Мне тут знахари и философы о прозрачности не нужны.

И этому учился Он заново, и с первого раза не сдал экзамен, и поэтому чуть дольше других ставил руку. Пирамида, апельсин, карандаш, опять проклятые эллипсы. Нет, не рисовальщик – чертёжник.

«Всё, в чём я упираюсь, всё тщетно».

Сонм личных переживаний, дебри цветовых переходов, тайны искусных штрихов и преимущества техник. Наловчился Он полемизировать, спорить и, увязав эпоху с мыслителем, опровергать схоласта поэтом, занимая удобную нишу в пропаганде искусства, просветлении человечества, вытирая пыль с верхних торцов. Приподнимешь одну, чтото вспомнится – и осадишь обратно в стопку, закажешь ещё одну рамочку. Но годы идут, и разве это весомо? Бедный он бедный, разорённый ван Рейн.

– Вы, наверное, меня очень любите. Такие глаза. Впечатляет.

– Воды! – Что?

– Воды!

И уже не подняться. Он судорожно пытается достать из кармана таблетки и прижимает колющее сердце.

«Всего один глоток кофе».

Иногда Он искренне верит, что лучше хромым или одноногим, это не прячется, это даже какой-то шарм – ходить по улицам, опираясь на изящную трость; ещё в придачу сабельный шрам, и ты вообще неотразим. Но это! Почему досталось Ему? Зачем Ему отравленная молодость и ещё предстоит ранняя смерть? И что Ему, врождённо больному, ответить на банальный вопрос: «О чём ваша последняя? По-моему, это подражание Моне». Подражание, ремиксы, старое, бывшее когда-то огненным, и этого уже не отнимешь.

Его привели в чувства в ближайшей поликлинике внутримышечным уколом и капельницей.

Кривая забава для беспризорников, толпящихся в обсуждении, чем бы поживиться на фермерском рынке – два ковыляющих слабыми ножками деда выясняли, кто войдёт первым в открытые настежь двери, кто из двоих более ценен. Один старичок был элегантен до тросточки, второй кукурузиной повис на клюке, но толкались оба, как пятилетние:

– Куда прёшь, старый козёл?!

Корявые рты, сморщенные ручонки, предательское тремоло кисти. Привыкшие понукать дочерьми, не дающие спуску зятьям, радетели внуков, лишённые уважения, дедушки готовы были рыдать, но втягивали в себя слёзы обиды, страх беззащитен.

И наблюдавшие за этим подростки, циничные махинаторы – зрелище доставляло им радость, – провоцировали старость, смеясь, желая увидеть бокс в пожилой категории:

– Дай ему, дай!

Когда старики всё-таки разошлись, один из мальцов сплюнул сквозь выбитый зуб: – Бараны.

Два поворота ключа, скрежет давно несмазанного замка, дверь открылась. Он вернулся домой уставший и поздно, желая быстрее лечь спать, но, войдя в прихожую, замер. Ситуация складывалась нетривиально, необходима предельная осторожность. Теперь ни тишина внутри всей квартиры, ни подозрительная при таких обстоятельствах нетронутость вещей, ни отсутствие видимых следов не могли сбить Его с толку.

В Его доме были чужие. Неаккуратные, они оставили включённым настенный светильник в прихожей. Безрассудно и, возможно, реально опасно, но то, что в упряжи под пиджаком был револьвер, придавало азарт, понимание своих преимуществ навязывало игру, ведь в собственных стенах хозяин сильнее.

Вынув револьвер, Он взвёл курок и медленно двинулся по коридору. Дотянулся до выключателя, погасил свет и ещё раз прислушался. Толстые стены надёжно скрывали Его от врагов. Пройдя ещё в глубь первого этажа, Он заметил в полумраке, что дверь в мастерскую приоткрыта наполовину, не в Его манере. Чуть пригнувшись, на цыпочках, Он крался к мастерской и приготовился выстрелить, как вдруг из-за двери прозвучало спокойное: