– А ты извернись, – наставительно сказал, садясь в каретишку, Державин. – У немца ты ловко соврал, соври и ещё во своё спасенье.

Кротков проводил взглядом прапорщика, подивившись его щедрости, и пошёл в солдатскую избу. Каптенармус обрадовался, что он съезжает, принял от Кроткова оружие и амуницию и пожелал ему счастливого пути и отпуска. Придерживая под мышкой сундучок, Степан вышел из избы и сразу был ухвачен за рукав чьей-то цепкой рукой. Он повернул голову и обомлел от испуга: его держала старуха, которой он задолжал более ста рублей.

– Куда это ты, соколик, наладился? – спросила процентщица. – Не бежать ли надумал?

– Будет тебе, Саввишна, клепать напраслину, – опамятовался от испуга Кротков. – Я человек подневольный, живу, как велят командиры. Вот взводный велел отнести ему домой сундучок.

– Ты мне зубы не заговаривай, – насела на должника процентщица. – Мотаешься по трактирам, два дни назад двести рублей выиграл, а ко мне носа не кажешь.

– Врут твои доносчики. – Кротков попытался освободиться от старухи, но та вцепилась в него мёртвой хваткой. – Два дня назад я был караульным в Эрмитаже.

– Ты у меня не первый, кто надумал, что сможет меня обнести, да ни у кого это не вышло, – прошипела Саввишна. – Доносчики не врут, да и я сама намедни сон видела, что ты при деньгах. Выворачивай карман!

– Как же я его выверну, когда ты меня держишь?

– А ты поначалу свободной рукой лезь туда, – решила Саввишна.

Кротков нащупал рубль, зажал его между средним и безымянным пальцами и вывернул карман, но старуха углядела его уловку.

– А это что ты зажал в пальцах? – вскинулась Саввишна. – Никак золотой!

В этот миг Степан наступил на ногу процентщицы сапогом, та взвизгнула и ослабила хватку. Дошлый солдат не преминул этим воспользоваться и кинулся бежать за угол солдатской избы, где ему были ведомы все подворотни.

– Грабят! – завопила Саввишна. – Грабят!

Из сеней солдатской избы высунулся каптенармус и с довольной ухмылкой захлопнул за собой дверь. Саввишну в полку знали, должникам она не давала спуску, и дружно желали ей худа все, от солдат и до капитанов.

Кротков знал возле полка все ходы и выходы, он быстро перебежал до следующей улицы, выглянув из-за забора, убедился, что ему ничто не угрожает, и быстрым шагом двинулся к дому подпоручиковой вдовы Угловой, где проживал его приятель по бутылке и картёжным баталиям вечный студент и пиит Калистрат Борзов, имевший с хозяйкой уже продолжительную галантную интригу. Дом с виду был невелик, но весьма поместителен. Борзов имел в нём свои покои и комнату для занятия стихотворством, где его и застал запыхавшийся от скорой ходьбы Кротков.

– Ба! – воскликнул Борзов. – А я как раз сегодня надумал к тебе зайти, а ты сам припожаловал. В трактире Сомова объявились новые постояльцы, готовы играть и проигрывать.

– А ты вызнал, кто такие? – заинтересовался Кротков.

– Пензенские дворяне, в Петербурге не бывали, таких гусей не ощипать – грех. Изволь обождать, я должен завершить пиесу на сорокалетие герра Фохта. Он, Степан, великий человек и гражданин, рачитель копчёных колбас, окороков и грудинок, то бишь почтенный колбасник, питатель нашего околотка.

Пиит кинулся марать бумагу стихами, а Кротков обвёл взглядом его творческое обиталище. Комната была обита светлыми обоями, возле стены стояла полка с книгами, над столом между двумя окнами висел портрет самого пиита, на коем Калистрат Борзов был изображён, подобно Данте, с лавровым венком на голове. Всё это Кротков не раз видел, но возле стола на тумбе стояло нечто для него новое – мраморное изваяние прекрасной нагой девы. Он приблизился к скульптуре и услышал, как позади него скрипнул стул и раздался веселый голос пиита: