МЫШКИН. Никакого… никакого интереса. Кроме простого участия. Ведь ясно, что Терентьев очень нуждался в сочувствии, в доброжелательном внимании.

ПРОКУРОР. И вам, конечно же, больше всех надо!

МЫШКИН. Как вы можете так говорить! Ведь этот молодой человек умирал от чахотки. Он… глубоко несчастен.

ПРОКУРОР. Да… Видимо, я говорю так о вашем участии к Терентьеву в силу душевной черствости. Ведь в отличие от подсудимого я не готов принимать беды ближнего своего как свои. Да и какой он мне ближний! Да и вам, гражданин Мышкин…

МЫШКИН. Нет-нет, именно ближний! Самый что ни на есть ближний. Каждый человек является друг другу ближним. Я в этом глубоко убежден!

ПРОКУРОР. Что ж, давайте запомним эти слова. А теперь давайте вернем эти слова сердобольному гражданину Мышкину. Бумерангом. Итак, напомните нам, подсудимый, что вы предложили несчастному, пребывающему на последнем издыхании Терентьеву, когда он обратился к вам с просьбой, если хотите, с последней просьбой подсказать, как ему лучше умереть?

Мышкин побледнел, сник и закрыл лицо руками.

Да! Мышкин предложил Ипполиту Терентьеву пройти мимо и простить «нам», то есть здравствующему Мышкину и другим счастливым людям, цитирую, «наше счастье»: «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! – проговорил князь тихим голосом».

Вот вы, господин адвокат, могли бы предложить смертельно больному человеку, вопрошающему в душевном отчаянии: «Как мне всего лучше умереть?», пройти мимо вас и простить вам ваше счастье?

АДВОКАТ. Я бы так и поступил.

ПРОКУРОР. Нисколько в этом не сомневаюсь! Знаете, скажу, как на духу: я тоже! То есть, быть может, не совсем так: сказал бы иначе, попроще, то есть, покороче. Вот только Мышкин у нас – не такой. Мышкин – почти святой! И такая восхитительная черствость!

МЫШКИН. Нет, нет… Господин прокурор прав. Я виноват! Ах, как же я виноват! Сказанное мною Терентьеву – ужасно! Непростительно! Признаться, был в каком-то мороке. Ах, как я бы хотел повиниться перед Терентьевым! Где же он? Ему помогли? Его вылечили?

ПРОКУРОР. Терентьев скончался. Как следует из материалов дела, «в ужасном волнении».

МЫШКИН (в оцепенении). Да-да, скончался… В ужасном волнении…

ПРОКУРОР. Да, недели через две после убийства Настасьи Филипповны. С душевной, так сказать, раной и в «ужасном волнении». Наверное, разочарованный в роде людском, чему вы, в немалой степени, должно быть, поспособствовали.

Помните слова Терентьева в ваш адрес. Эти слова обжигают сердце даже мне. Вы… тихим голосом (!): «Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье!». Терентьев: «Ха-ха-ха! Так я и думал! Непременно чего-нибудь ждал в этом роде! Однако же вы… однако же вы… Ну, ну! Красноречивые люди! До свиданья, до свиданья!». Смех… смех сквозь слезы израненной души, простреленной навылет!

МЫШКИН. Ах, какое горе! Как же я мог!

ПРОКУРОР. И правда, горе великое. Вот и раскрывается: who is mister Myshkin. И знаете, что можно сказать в этой связи? Что дьявол – в мелочах. Что самый маленький эпизод, штрих, штришок такой еле заметный, подчас говорит о человеке больше, чем вся его большая «праведная» жизнь. Одно слово вырвется из человека, а слово – не воробей, и… карточный домик репутации рушится на глазах. До основания. И мы понимаем, что человек… э-э-э… не совсем тот, за кого себя выдает. Можно такое сказать, гражданин Мышкин? Можно! Можно сказать, что вам, подсудимый, не стоит усердствовать в выпячивании вашей наигранной скорби в связи со смертью Ипполита Терентьева.