– А я думаю только о живописи, но мучаюсь. Твоя наука людям большую пользу сослужит, а моя что? Такие картины бедняк в доме не повесит. Нужны ли они кому-нибудь?

– Что с тобой, Антонио? Искусство – оно вечно! Твои полотна – это дар Божий. Где ещё ты видел такие? Микеланджело? Рафаэль? Да! Все хороши! Но твои, твои куда как прекраснее.

– Никола, что ты!? Я многому научился у них, живя в Риме, не греши, брат, не греши…

– Да, я знаю! Но тебе удалось соединить в своём искусстве флорентийскую и северную живопись. Сколько жизни это придало! Сколько глубины! Антонио! Твои пейзажи так и дышат свободой. А портреты? Эта строгость, реалистичность в написании… Да разве предложили бы тебе быть придворным живописцем Ватикана, не будь ты достоин этого? – Он встряхнул его за руки, – я не узнаю тебя… Ты устал. Поезжай в свои края, вдохни другого воздуха. Грешно, Антонио. Грешно тебе, имеющему такой дар Божий, жаловаться на жизнь. Это твоё предназначение – должен исполнить.

Антонио нахмурился. Освободил руки. Похлопал Никола по плечу.

– Спасибо, друг мой, спасибо. Всё это я твержу себе сотни раз, а спокойствие не приходит. Может ты прав, отдохнуть надо. Видел ученика моего?

– Хороший парень. Видно, что смышлёный.

Антонио скривил губы, покачал головой,

– Не-ет…, он не просто смышлёный парень. В нём искра божия. Это дар! Да он уж больше меня умеет – понизил он голос до шёпота и наклонился к самому уху Никола, – Тсс… – приложил он палец к губам, – слух как у …, – Антонио помахал рукой над головой, – мне иногда кажется, что он везде, – он снова понизил голос, – иногда кажется, что во мне, и смотрит моими глазами… Ты видел его глаза?

Никола кивнул,

– кажется, что в них затягивает, как в омут, как муху в тенёта, а сопротивляться не хочется.

– Во-от… А на днях… Захожу в мастерскую и что вижу?

– Что? – подался Никола вперёд.

– Жюли, – полуобернувшись, негромко позвал Антонио.

– Да, учитель! – Жюли вошёл, склонив голову в знак почтения к учителю и гостю.

– Пойди, друг мой, скажи кухарке, чтоб подавала нам обед.

Жюли молча кивнув, удалился.

– Захожу в мастерскую, – повторил шёпотом Антонио, – а улыбка стала другой…

– Как другой?

– Другой… – задумчиво повторил Антонио, так словно не Никола это говорил, а сам с собой разговаривал, – улыбка была несмело-наивной… А стала, стыдливо-наивной, – он медленно поднял вверх указательный палец.

Никола посмотрел на палец.

– Как же это!? Кто?

Антонио этим же пальцем показал туда, куда ушёл Жюли.

– Одна точка, один маленький штрих верно поставленный меняет весь портрет. Что же получается, я не на что больше не гожусь? – по старчески плаксиво, вдруг, произнёс он.

– Да ты что, Антонио! Ведь в этом твоя заслуга!

Разговор не прекращался и за обедом. Они дружили уже много лет, но редко доводилось им видеться и потому торопились обсудить всё, что накопилось в душе, тем более, что на темы, которые обсуждали, могли они говорить только друг с другом. Время было опасное.

– Образование год от года становится скуднее, а казалось бы должно быть наоборот. Святые отцы запирают книги под замок. Монахам дают переписывать книги частями, чтобы они не знали её полного содержания. Мы закончили с тобой духовную семинарию, но я не разбираюсь во всех этих течениях, и уже махнул рукой. Кто против кого дружит? Как Папа во всём этом разбирается и знает кого на костёр, а кого на виселицу… – последние слова Никола произносил еле слышно, как известно и стены имеют уши.

– А ведь Бог-то вот он – Един! Кому, как не святым отцам это знать? Всё что не по ним выдают за ересь, а ведь это алчность, Никола. Алчность… И это не даёт мне покоя, а что делать? Сколько полотен пожгли, сколько рукописей… Варвары! – на последнем слове Антонио повысил голос.