Наши отношения с отцом всегда напоминали мне какое-то странное задание: «Докажи, что ты сможешь меня разочаровать».

Поначалу он меня, кажется, просто не замечал, увлечённый своей карьерой, но к моим десяти годам внезапно начал уделять моим делам очень пристальное, даже чрезмерно пристальное внимание. Его стали волновать все мои оценки, по любым предметам – но он как будто ждал не хороших результатов, а, наоборот, плохих. Он внимательно высматривал каждую мою неудачу, и она становилась очередным доказательством моей лени или испорченности. Или неблагодарности. Мои хорошие оценки никогда не становились предметом его гордости, а вот за неуспеваемость он карал. Нет, он почти не бил меня – лишь пару раз извлекал ремень из шлёвок своих брюк, чтобы нанести мне несколько не слишком болезненных, но унизительных ударов по голой заднице. У отца было наказание пострашнее. Он молчал. Получив плохую отметку, я всегда знал, что вечером дома будет тишина. Молчала мать, испуганная мрачной злобой отца, молчал я – ну меня-то точно никто не спрашивал, – и молчал он. Громко и зло топал по коридору, шаркая своими вечными синими тапками без задников, тяжело дышал за ужином, глядя в тарелку, молчал в машине, когда вёз меня утром в школу, молчал, молчал, молчал. Эти безмолвные наказания продолжались порой неделями – я пытался заговорить с ним, но он делал вид, что не видит меня, смотрел сквозь меня, словно меня не существовало.

Став старше, я начал понимать, что во мне он почему-то видел самого себя и требовал соответствия. Более того: я должен был стать его улучшенной версией, в которой были исправлены все ошибки и недочёты оригинального изделия. Я ей так и не стал и, наверное, ни капли об этом не жалел. И сейчас, когда он уже понял это, передо мной сидел просто очень уставший пожилой человек, беспокоящийся о том, чтобы я снова не облажался.

Он ещё раз тревожно спрашивает про мои планы. Я бормочу что-то про новую стратегию, перечисляю сюжеты, над которыми якобы работаю, уверяю, что всё будет хорошо, но в его глазах вдруг вижу жалость. Так, как отец смотрит на меня, обычно смотрят на неудачников. Я не хочу быть неудачником. Я должен быть лучшим, я же писатель, который знает, как это чудесно – рассказывать людям истории. Отец уходит гулять с собакой, а я проваливаюсь в детство, в самое жуткое воспоминание о нём.

Мне четыре года. Я прыгаю на кровати, лицом к стоящему передо мной отцу. На всю комнату играет музыка из кассетного магнитофона, группа «Агата Кристи», моя самая любимая песня из всех существующих в мире – «Сказочная тайга». Я знаю всю её целиком и ору вместе с отцом, задыхаясь от прыжков и крика, пытаясь перекричать его бас. Мать, сидя на краешке той же кровати, смотрит на нас и, кажется, тоже хочет запеть, но она не поймала это буйное веселье и чувствует себя неуместной, нескладной, как слишком тормозной водитель посреди бешеного потока на шоссе.

После родители ссорятся из-за какой-то случайной мелочи, быстро переходят на крик, мать распахивает окно и садится в открытых створках, свесив ноги наружу. Отец вбегает ко мне, спящему, вытаскивает из постели и, вцепившись пальцами мне в плечо, тащит меня в их комнату, туда, к матери, сидящей в окне в одной розовой ночнушке. Мама смотрит на меня, а он, пытаясь быть убедительным, торопливо просит её спуститься, перестать валять дурака, ради меня, если уж не ради него. Мать приказывает увести меня, уже из кровати я слышу, как хлопает окно и шумят шторы на карнизе – мама передумала прыгать.