Пальцы ног почти перестали болеть. Мне казалось, что они слиплись и смёрзлись, стали двумя сплошными ледяными брусками, примотанными к моим ступням, как деревянные сабо японских гейш. Темнота вокруг, только темнота и узкий просвет впереди от моего фонаря, только темнота и фонарь. Я устал.

Я шёл уже пять или шесть часов, быстрым шагом, в тяжёлой зимней одежде. Я не привык так долго и далеко ходить и не рассчитал свои силы. Мне стало страшно: вдруг я понял, что ошибся, стал жертвой чьего-то ужасного розыгрыша или коварного плана, и теперь я должен умереть здесь, замёрзнуть насмерть и пропасть, и никто и никогда не найдёт меня в этой тайге, я просто упаду в снег, а потом меня засыплет сверху другим, новым снегом, а весной он растает, моё тело станет мягким и рассыпчатым и постепенно превратится в землю, и останутся лишь кости и клочки ткани от моей одежды, но даже их никто не найдёт. Я подумал об отце и вспомнил, как заметил его внезапную старость, вспомнил о ней и пожалел, что не позвонил и не сказал даже, куда я собираюсь. Никто на этой планете не знал, где я, – осознание невероятной глупости моего поступка озарило меня: мне никто не мешал оставить мои координаты хотя бы отцу. Я был один, совершенно один в этой тьме, среди снега, деревьев и звёзд, сияющих где-то в вышине. Даже луны не было видно, даже ей я был бы сейчас рад.

Трясущимися руками я достал телефон и увидел, что он разрядился на морозе. Цивилизация в моих руках, вершина человеческой мысли, способная мысленно переместить меня за секунды в любую точку земного шара, сейчас была абсолютно беспомощна. Цивилизация проиграла, я проиграл, даже не зная, во что, собственно, пытался сыграть. Мысли становились всё более медленными и тяжёлыми, я понял, что замерзаю, – именно так это описывалось в романах Джека Лондона…

И тут я увидел конец тропинки.

Впереди встал лес. Я шёл только по прямой, как мне и говорили, но оказался в тупике. Меня так никто и не встретил. Отчаяние и ужас переполнили меня, и я со стоном опустился в снег.

У меня не было сил на обратный путь: ноги едва слушались, руки не гнулись. Я понимал, что мне надо идти назад, но деревья, окружавшие меня со всех сторон, звали лечь под ними и перевести дух, отдохнуть…

Страшно хотелось спать, но я затряс головой и стал бить себя по щекам. Я почти не почувствовал жжения – только ватные, глухие звуки ударов – и понял, что отморозил себе всё лицо. Глаза слипались, и я откинулся всем телом и опустился на снег. Я держал глаза открытыми, чтобы случайно не задремать, но долго так не получалось – мороз начинал нестерпимо щипать зрачки, и я моргал, часто-часто.

А потом на меня накатило невероятное ощущение умиротворения и спокойствия. Я подумал об отце и понял, что у него всё будет точно хорошо. Он будет переживать, но он сильный. Подумал затем, что обо мне, возможно, напишут в газетах – пропал, дескать, писатель; будет даже, наверное, шум. Может быть, найдут машину, брошенную на обочине, пройдут по следам и найдут тут меня. Зачем я тут? Кто меня сюда привёл? Почему я согласился, на что я рассчитывал? Эти вопросы наплывали отовсюду, но уже не тревожили так, как раньше: я почему-то знал, что в конце концов всё будет хорошо.

Удивительно, но я смог кое-как встать и побрёл, словно на ходулях, по тропинке обратно, не оглядываясь назад, на тот тупик, в который я сам себя загнал. И я прошёл несколько шагов, пока не понял, что всё ещё лежу на снегу, а ветки деревьев над моей головой, поймав неведомо откуда взявшийся ветер, скрипят и шумят, и я понял, что уже сплю, и мне лишь кажется, что я куда-то иду, а ветер дует и поднимает снег в воздух, он кружится и оседает на мне жёсткой крупой и не тает на лице, и только на губах чуть-чуть становится влажно, но они тут же покрываются льдом. И, боже, как же сладко спать тут! Так сладко я не спал с самого детства. Огромные ветви опустились вниз, словно крылья гигантской, костлявой птицы, и накрыли меня, закрыв от всего мира, и я понял, что теперь меня точно никто не найдёт, меня больше нет.