«Когда дело пахнет паленым, женская натура всегда едина».

Сплюнув в платок (в зубах застрял изрядный клок собачьей шерсти), повторил свой рык. На этот раз желание моё было услышано – Шарорт обиженно заковылял в гостиную. Следом поплелась и Берта, прожигая меня углями глаз. Я тут же захлопнул за ними дверь.

Рейн снял цилиндр и промокнул лоб платком.

– Какие милые создания! Вот что значит не есть сутки напролет.

– Их кормит Ребель – друг отца. На следующей неделе он, кстати, обещал их забрать.

– Наверное, мило иметь заряженные огнестрелы на лапках, никто не сунется!

– Наверное… – хмыкнул я, ступая на лестницу. Рейн поспешно ринулся за мной. Перспектива остаться наедине с дверью, за которой грозно завывали, его явно не грела.

Поднявшись, я затворил за нами и поднял распластанный на проходе альбом.

– Наливай, Рейн, в бокалы… – тут вспомнил, что видел питьевые сосуды лишь внизу, в гостиной, где пребывали чёртовы фурии, смотреть на которых стало особенно противно. Я распахнул пару шкафов, одиноко стоящих по углам окна, но обнаружил там лишь книги.

– К черту бокалы, обойдемся без них, – заключил я, захлопнув шкафы обратно. Рейн пожал плечами и протянул мне открытую бутыль. Отхлебнув, я протянул ему обратно. Мы одновременно бухнулись в кресла друг напротив друга. Шлёпнув злосчастным альбомом по столу, я обхватил голову руками. Гнев ещё сжимал горло.

– Знаешь, есть в наших жизнях некие неоспоримые ценности. Они могут быть вещами материальными или нематериальными, поступками или же качествами, да и вообще, могут иметь облик всего вышеперечисленного.

С каждой фразой глотку теребило сильней, пришлось остановиться и прокашляться. Рейн передал вино. Промочив горло, я вернулся к мысли.

– И ценности эти – очень зависимая штука, верней, мы от неё сильно зависим… Вот так меня с самого детства приучали к незыблемости рода, к «чистоте» крови и бла-бла, помнишь такое?

– Как не помнить, – грустно улыбнулся Рейн. – Как не помнить мальчишке-гезелю, которому драли уши за каждое посещение юного юнкера. Наше общение было запретно, и тогда мне пришло понимание глупости делений, классовых предрассудков.

Я уставил свой взор в пол. Эту страницу из прошлого хотелось вырвать или хотя бы перечеркнуть. Мне до сих пор помнились вскрики бедного Рейна, а я ничего не мог поделать. Ничего.

– К стыду, признаюсь, я ощутил облегчение, когда твои родители расторгли брак, – спокойно продолжал Рейн. – Твоя матушка была лояльна и мила, в то время как твой отец со своей родней ревностно чтили чистоту кровей.

– Что ты, дружище, я был сам рад безмерно.

Но здесь я соврал, зная, что Рейн враньё не почует. Как и для любого ребенка, развод воспринимался болезненно. С течением времени поняв, что отец не просто ушел, а избрал другую, я рассердился, а узнав, какую женщину именно – обозлился окончательно. В связи с этим не составило труда убедить себя, что расставание с отцом – радостное событие, хотя это было не так.

– Да, отец задал такую фору всем родственникам, поправ всё то, что так сам почитал… Ни мать, ни я так и не знаем, почему он ушел к симиа.

Рейн поморщился, что вызвало во мне новый прилив раздражения. Я передёрнул плечами.

– Нас же порой именуют собаками, так почему мне не употребить «обезьяна»? – тут я вспомнил. – Извини, я запамятовал, что невеста твоя без нашей крови.

– Бони… – вздохнув, Рейн сделал глоток и поставил бутыль на стол. – Ты запутался, друг мой. Или ты наконец перестал предаваться теории павлистов о единой человеческой природе людей и кинокефалов?

– Нет, не перестал, – заскрипел я зубами. Зря я назвал эту женщину обезьяной.