Представить не мог, что в гостинице провинциального городишки могут быть такие номера. Потолок метров двадцать высотой, украшенный лепниной, люстра из позолоченной бронзы, окно во всю стену с полуколоннами. Другая половина номера отгорожена изящной колоннадой, над которой находился балкон с ажурным ограждением. На светло-жёлтом паласе стояло несколько мягких диванов и кресел цыплячьего цвета с ярко-синими подушками. Среди всего этого великолепия я не сразу заметил хозяина, который на фоне громадных интерьеров выглядел карликом. Он вальяжно развалился в одном из кресел, выставив огромное брюхо. На стеклянном столике рядом цвёл натуральный экзотический сад – ваза ярких цветов и огромное блюдо с фруктами.

Верхоланцев подошёл к нему, уселся рядом и.

– Вот, наш новый Франко Лампанелли.

– И где вы такое чмо болотное откопали? – лениво проворчал Розенштейн.

Взял со столика бутылку с янтарно-коричневой жидкостью, налил в пузатый бокал, и никому не предлагая, выжрал половину. Мерзкий гоблин.

– Давид, он идеально подходит. Похож на Северцева. Ты видел пробы? Переснимем пару сцен и почти без задержек пойдём дальше. Талантливый. Звезда саратовского театра драмы.

– Очередной твой племянник? Или сын незаконнорождённый? – хрипло заквакал, что означало смех.

– Прекрасный вариант, лучше ничего не найдём, – не слушая его, продолжал бубнить Верхоланцев.

– Пятьсот деревянных и пусть гуляет.

– Давидик, но у нас же массовка столько получает. Парня надо заинтересовать, давай пятьсот зелёных.

– Ты спятил, Дима? За такое говно пятьсот баксов? – зевнув, сказал Розенштейн таким тоном, будто покупал пучок завядшей зелени на базаре.

Безумно захотелось приложить его по лысине, ярко блестевшей под светом шикарной люстры.

– Давид, Северцев тебе дороже обходился, – возразил Верхоланцев.

– Северцев был звезда, – Розенштейн воздел толстые, как сардельки, пальцы к небу, то есть к украшенному лепниной потолку. – Одно имя все окупило бы, а этот пацан ничего делать не умеет. И ничему не научится. Ну, если он тебе так нравится, плати ему сам. Из своего кармана.

– Хорошо. Только тогда мой гонорар возрастёт на штуку. В сутки. Или я ухожу из проекта. Давид, мы будем снимать кино или не будем снимать кино? Мы уже в простое три дня. Твою мать, чего ты ломаешься, как девка красная?

Розенштейн выпятил пузо и потянулся за бутылкой.

– Ребята, подождите меня в фургоне, – сказал Верхоланцев.

Лифшиц, схватив меня за рукав, потащил к выходу с такой скоростью, будто убегал от стаи чертей. Я лишь успел слышать, как Верхоланцев, перейдя на сплошной мат, бурно убеждал Розенштейна.

Мы просидели в фургоне около часа, Лифшиц угрюмо молчал. Откинувшись на спинку мягкого сиденья, я закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать. Когда отъехала дверь, мы синхронно повернули головы. Верхоланцев был навеселе, но по выражению лица сразу понял, он доволен. Главреж с большим трудом влез в фургон и плюхнулся напротив меня.

– Выбил я тебе ставку, – проронил он устало. – Будешь мне по гроб жизни обязан. Чтоб я ещё так унижался, козлина, – тихо пробурчал он себе под нос.

Я содрогнулся, услышав мелодию гимна Советского союза, ну то есть гимна России. Все равно, когда слышу эту музыку, на ум приходят слова, которые услышал от бабушки: «Нас вырастил Сталин на верность народов». У Верхоланцева не дрогнул ни один мускул на лице.

– Все сделали? Точно? Ладно, – выловив из кармана мобилу, спросил он. – Верстовский, соберись, – добавил он мрачно, засовывая телефон в карман. – Едем кино снимать.

Через полчаса фургон остановился, я вылез наружу и увидел длинное помещение без окон, со стенами из бетона, где в ряд стояло ещё несколько машин. Верхоланцев вылез и, не сказав ни слова, быстро ушёл.