– А если бы это были вы, Артур, – возразил Реджи Форсит из министерства иностранных дел, шафер Баррингтона, – я знал бы с самого начала, что главной приманкой были двадцать тысяч дохода.

В известной мере сказывалось индоевропейское чувство у тех, кто вовсе осуждал этот брак как нарушение общепринятых норм.

– О чем думал Брэндан, – ворчал генерал Хэслем, – когда разрешал сыну жениться на желтокожей.

– О своих заложенных имениях, я думаю, генерал, – отвечала леди Рэшуорт.

– Это скандал, – кипятился генерал. – Милый молодой человек, славный молодой офицер… Карьера, разрушенная карлицей-гейшей!

– Но подумайте о миллионах йен, или сен, или как там их, которыми она собирается позолотить герб Брэндана.

– Это не вознаградило бы меня за желтого бэби с глазами-щелками, – продолжал генерал, повышая при споре голос по привычке, приобретенной во время дебатов.

– Тише, генерал, – сказала собеседница, – не будем обсуждать таких возможностей.

– Но ведь каждый здесь думает о них, исключая этого несчастного.

– Ведь мы никогда не говорим, что думаем, генерал, это было бы слишком неудобно.

– И мы будем иметь в палате лордов японца – лорда Брэндана? – не мог остановиться генерал.

– Да, посреди евреев, турок и армян, которые уже там, – отвечала леди Рэшуорт. – Дальневосточный лорд даже не будет замечен. Это просто вторая инстанция в движении империи на Восток.

В столовой Эверингтонов были разложены свадебные подарки. Похоже было на внутренность магазина на Бонд-стрит, где разные сорта предметов роскоши, пригодных или бесполезных, нагромождены кучами.

Быть может, единственный подарок, стоивший меньше двадцати фунтов, был даром самой леди Эверингтон – ее собственный фотографический портрет в гладкой серебряной рамке, ее обычный презент, если женился один из ее протеже с ее непосредственным участием.

«Моя милая, – как бы говорила она, – я обогатила вас несколькими тысячами фунтов. Я ввела вас к настоящим людям, и как раз в надлежащий момент перед браком, когда вас знали не слишком мало и не слишком хорошо. Долгим опытом я научена фиксировать день. Но я не намерена сама участвовать в их неразборчивом мотовстве. Я даю свой портрет для вашей гостиной, как художник ставит свою подпись на законченном произведении, так что, когда вы взглянете на мебель, серебро, разное стекло, часы, поздравительные карточки и разные танталовы мучительные приспособления, подарки богачей, чьи имена вы забыли давно, вы должны будете признаться в порыве благодарности к милой приемной матери, что все это без нее вовсе было бы не вашим».

В углу комнаты, в стороне от более видных подарков, стояла на маленьком столике большая корзина, а в ней лежала огромная красная рыба, надменное морское чудовище с выпученными глазами, все сделанное из мягкого, волнистого шелка. Под ним в корзине были свертки и свертки гладкого шелка, красного и белого. Это было подношение японской колонии в Лондоне, традиционный свадебный подарок всякой японской семьи – от самой богатой до самой бедной, различающийся только по размеру и ценности. На другом столике лежала связка темных предметов, похожих на клинки доисторических топоров, перевязанных белыми и красными лентами и издающих смутный запах копченой селедки. Это было сушеное мясо рыбы, называемой японцами кацуобуши; ее отсутствие могло принести несчастье новобрачным.

Позади на маленькой подставке стоял миниатюрный ландшафт, представляющий старую сосну на морском берегу и низенький домик с четой старых-престарых людей у дверей – две прелестные куклы, одетые в грубые, бедные кимоно, коричневое и белое. Старик держал грабли, а старуха – метлу. У них были совсем детские лица и белые волосы из шелка. Всякий японец тотчас узнал бы в них стариков Такасаго, олицетворение счастливого брака. Они смотрели с удивлением и тревогой на сапфиры Брэндана, массивные украшения, предназначавшиеся еще во времена до Виктории для какой-то леди Брэндан, вероятно отличавшейся внушительной комплекцией.