– В конце концов, – сказала она, – разве это хуже Пиккадилли ночью?

– Дело не в том, хуже или лучше, – отвечал Лэкинг. – Такая откровенная система продажи – страшнейшее оскорбление наших самых дорогих верований. Возможно, мы лицемерим, но само наше лицемерие есть признание вины и акт благочестия. Для нас, даже самых отчаянных грешников из нашей среды, в женщине – всегда есть нечто высокое. Самая низменная уличная сделка надевает по крайней мере маску романа. Она символизирует речи и дела любви, даже пародируя их. Но для японца женщина – просто животное. Покупают девушку, как покупают корову.

Леди Эверингтон было не по себе, но она пыталась поддержать свою репутацию женщины, не смущающейся ничем.

– Все-таки все равно, на Пиккадилли или в Йошиваре, всякая проституция есть чисто коммерческая сделка.

– Может быть, – сказал молодой дипломат, – только не касаясь идеала в глубине нашей души. Страсть – часто уродливое воплощение идеала, как и грубое изображение Бога, сделанное дикарем. Проблеск идеала возможен на Пиккадилли и невозможен в Йошиваре. Нечто божественное видели в Маргарите Готье; молоденький Гюг видел его даже в Нана. Словом, здесь, в Лондоне, в самых грязных и отвратительных случаях женщина все еще отдается, тогда как в Японии мужчина ее просто берет.

– Обри, – сказала его приятельница, – я не подозревала, что вы поэт, иными словами, можете говорить безрассудные вещи без смеха. Думаете, все это может отразиться на жизни Баррингтонов?

– Было бы жестоко думать о старине Джеффри, таком прямом, чистом и честном парне, что он не мог бы победить дурных мыслей. Я только подумал, что, если кто-нибудь женится на обезьяне, он может принимать ее за человека, только пока не увидит ее собратьев в клетке.

– Бедная маленькая Асако, моя последняя приемная дочь! – воскликнула леди Эверингтон. – Право, Обри, вы уж слишком грубы.

– Я не хотел этого, – сказал тоном раскаяния Лэкинг. – Она чрезвычайно милое маленькое создание, похожее на котенка, но я считаю неблагоразумным, что он везет ее в Японию. Ее восточные инстинкты могут проявиться самым неожиданным образом.

Наступила весна, время порывов, когда мы легче всего подчиняемся внезапным движениям сердца. Даже в сухом климате Египта пронеслись потоки дождей, как стаи перелетных птиц. Асако Баррингтон почувствовала их свежее влияние и вместе с тем влечение к новому и к новым местам. До сих пор у нее замечалось мало склонности посетить страну своих предков. Но теперь, возвращаясь от храмов Луксора, она совсем неожиданно сказала Джеффри:

– Если мы поедем в Японию теперь, мы как раз поспеем, чтобы увидеть цветущие вишневые сады.

– Как, маленькая Юм-Юм, – вскричал в восхищении муж, – вам надоели уже фараоны?!

– Египет очень интересен, – поправилась Асако, – поразительно это величие тысяч и тысяч лет. Но оно наводит грусть, не кажется вам? Думается, что все здесь умерли давным-давно. Хорошо бы увидеть опять зеленые поля, правда, милый Джеффри?

Голос весны говорил ясно.

– И вы в самом деле хотите ехать в Японию, милая? Я ведь в первый раз слышу от вас об этом.

– Дядя и тетя Мурата в Париже не раз говорили в это время: «Если теперь вернуться в Японию, мы как раз застанем цветение вишни».

– Почему, – спросил Джеффри, – японцы так много думают о вишневых цветах?

– Они очень изящны, – отвечала его жена, – настоящие снежно-белые облака; кроме того, говорят, что эти цветы – души японцев.

– Так вы будете моим вишневым цветочком, хорошо?

– Нет, не женщины, – возразила она, – это мужчины – вишневые цветы.

Джеффри засмеялся. Ему казалось нелепым сравнивать мужчину с хрупким цветком, с его преходящей красотой.