– Да вот, как видите, все вот так вот складывается… – невнятно пробормотал Дробин, несколько запоздало отвечая на его вопрос, и, тем самым, давая понять, что впредь вопросы следует задавать кому угодно из прибывших, исключая его. Если только их вообще следует задавать сейчас кому-либо, в его-то, генсек-президента, ситуации.

– Что «вот»? – нахмурился Русаков. – Что «складывается»?

– Товарищи специально прибыли сюда, чтобы обсудить создавшееся положение, – все с той же неопределенностью доложил Дробин.

– Тогда, кто мне внятно объяснит, что же все-таки произошло? – еще мрачнее поинтересовался Президент, опять глядя на остановившихся, чуть правее от него, плечо в плечо, рослых, с почти одинаково безликими, кирпичного загара, лицами кагэбистских генералов. Хотя мысленно уже ответил себе: «А ведь, похоже, что это – арест! Неужели, действительно, арест?!»

– Надо пройти в кабинет, – выделился наконец из «группы товарищей» тот, кто считал себя наиболее приближенным и авторитетным. Поначалу он как бы чуть поотстал от остальных, но теперь, решительно протиснувшись между начальником президентского аппарата и первым замом председателя Госкомитета по обороне, предстал перед своим партийным боссом. Это был секретарь по идеологии Вежинов, за которым в цэкашных коридорах закрепилась кличка «Отпетый Идеолог». – Пройти надо бы, товарищ Президент. Туда, – кивнул в сторону приоткрытой двери кабинета, понимая, что генсек-президент убийственно растерялся и плоховато соображает. – Разговор-то просматривается непростой, но… важный. Для страны, для партии.

Еще несколько мгновений Русаков стоял, загораживая спиной эту самую дверь, как последний ее защитник, затем, взглянув на помощника, ничего не говорящим, растерянным взглядом, попятился к двери; наконец, повернулся спиной ко всем остальным и вошел в кабинет, чуть было, по привычке, не прикрыв за собой дверь.

Вежинов попытался войти вслед за ним, но генерал-лейтенант Цеханов оттиснул «отпетого идеолога ума, чести и совести эпохи», давая понять, кто здесь кто. В свою очередь, генерал-майор Ротмистров решительно оттеснил от двери помощника генсек-президента Веденина, вполголоса, до вульгарности невежливо посоветовав ему:

– Ты, Завхоз, пока прогуляйся…

– Но ведь Президент, возможно…

– Тебе сказано? Понадобишься – позовут. Разговор предстоит нервный, государственный, и явно – не по твоей парафии, – прошел генерал-майор вслед за боссом.

Сразу же стало очевидным, что ни на совещания, ни вообще на такое количество людей кабинет не рассчитан. Поэтому, усевшись в свое рабочее кресло, генсек-президент встревожено проследил, как все остальные располагаются, где кто может.

– Ну, так я слушаю, – вновь попытался он овладеть ситуацией.

Заговорщики переглянулись и остановили свои взгляды на Вежинове. Но, как показалось Русакову, вовсе не потому, что считали его здесь главным. Идя сюда, они, похоже, в отношении «главного», в этой своей путчистской спешке, так и не определились.

– Владимир Андреевич, мы знаем, что, по существу, вы уже приняли решение о введении в стране чрезвычайного положения. На Политбюро мы об этом говорили и пришли к общему мнению…

– Когда это мы говорили об этом, чтобы так, всерьез, по повестке дня, на Политбюро? – угрюмо встрепенулся генсек-президент. – Что-то не припоминаю.

– Да нет, Владимир Андреевич… вы не так поняли. Это наше, членов Политбюро, общее мнение о положении в стране. О чем, как помните, речь шла даже на Пленуме.

– Среди прочего – да, на Пленуме шла речь и об этом. Но вы же понимаете, товарищи, что это было в закрытой части, в порядке, так сказать, общего обмена мнениями; руководствуясь теми демократическими веяниями, которые наблюдаются в нашей стране в ходе перестройки и которые мы с вами, исходя из плюрализма мнений, допускаем сейчас во время всякой партийной дискуссии.