– Ну что, очухался... голубчик? – поинтересовалась волосатая очкастая голова, неряшливо прилепленная на большое, бесформенное тело.
– Это что за дела? – с трудом выговорил Свиридов, разлепив спекшиеся сухие губы. – Вы куда меня... опре... определили?
– Бывает, голубчик, бывает, – таинственно прошептала голова. – С кем не бывает. Вот на прошлой неделе главный наш, Мавлютов Алексей Леонидыч, выпимши был... с Рабиновичем Семеном Абрамовичем, из третьего корпуса медбратом. Так что ж? То же самое. Хоть и главный.
– Что – то же самое?
– Ну что? Как что? По профилю по нашему.
– Да ты... чего... какому... профилю?
– Ну, как по какому? Да ты будто и не знаешь. Бывает, голубчик. Каждый вот так... допьется и имени своего не помнит. А привезли тебя, субчика, всего в крови, невменяемого, говорят: подержите его подольше. Ну как в «Кавказской пленнице»: гарячый, гарячый, савсэм бэлий... э, торопиться нэ надо, торопиться нэ надо... надо вэрнуть обществу полноценного члэна... торопиться нэ надо.
– Да ты... чего?
– А ты не понимаешь? Белая горячка, голубчик. Белая горячка. На людей, говорят, кидаешься. Неаккуратно это. Судя по лицам, кто тебя привез, серррьезный ты человек. Творишь какую-то, извиняюсь за выражение, х...ню.
– А где... Афоня?
– Не знаю, голубчик, не знаю. М-может, где в соседней палате пристроили. Хотя нет, тебя одного привезли.
– Кто привез-то?
– А ребята серьезные. Серьезные, – голова пошлепала губами, словно обсасывая, как леденец, веское слово «серьезные». – На джипе приехали. Порядочная машина. Да, порядочная.
Владимир хотел сказать еще что-то, но только захрипел, и волна острой, пронизывающей боли прошла через правый висок и вышла откуда-то из уха...
Глава 3
Микулов и Бородин
– А написал я «Мастер и Маргарита», так Лев Николаевич, прочитавши...
– Клубника-земляника... Уагадугу... сиропчик...
– ...плакал, бородой утирался...
– Сено-солома...
Дверь распахнулась, и вошли двое здоровенных санитаров, лицом и статью смахивающих на борцов сумо.
– Свиридов... – неожиданно деликатным тенором произнес тот, который был потолще и поосанистей, – который из вас Свиридов?
Небритый мужчина у стены нехотя повернул голову и бросил:
– Ну что – Свиридов?
– Ты Свиридов?
– Я-я, – с берлинским акцентом мрачно сказал Владимир.
– Вставай, пошли.
– Да я уже был на процедурах.
– Дуры после, – вероятно, с претензией на юмор сказал санитар. – К тебе пришли.
Свиридов сел на кровати и живо спросил:
– Кто, Илюха и Афоня?
– Не знаю, Илюха он там или Афоня, но только говорит, что пора тебя к нему доставить. Давай, пошевеливайся... пациент.
Свиридов медленно поднялся.
Ноги, онемевшие, одеревеневшие и расслабленные после месячного безделья, не слушались и настойчиво не желали перемещать Владимира в пространстве.
– Да, залечили тебя, – неодобрительно сказал санитар, глядя на то, как Свиридов пошатывается на собственных ногах, словно то ходули или протезы.
...В фойе сидел не Илья и не Афанасий. Этого рослого, атлетично сложенного парня Владимир видел впервые. Когда санитары подвели к нему Свиридова, он медленно поднял на Владимира небольшие, остро поблескивающие темные глаза и прищурился, чтобы разглядеть получше.
Владимир в данный момент не тянул на супермена, красочно описанного Евгением Ильичом: небритый мужик с лицом нездорового цвета, с землистыми кругами под глазами, с анемичными, неверными движениями и синусоидальной походкой, при которой руки не попадали в такт с ногами, болтались, как пустые рукава.
– Садись, – коротко сказал Микулов. Конечно, это был именно он.
– Ты кто? – вяло поинтересовался Владимир, упав на диванчик рядом с нежданным посетителем.