Настроение у «экспериментаторов» сами понимаете, какое было.

Вот тут всё и произошло. Приборы во время грозы мы никогда не отключали – всё всегда было качественно заземлено, как опыты прерывать-то? Да и не заметили, что гроза началась – окна в лаборатории отсутствуют. Не тем головы заняты были, чтобы за погодой следить. Всё внимание – на мониторы, где уже заметно, что душа, если она есть, с телом только что рассталась. А на том, который массу показывает, возникли явственные колебания, и что хочешь с таким фактом, то и делай.

И вдруг треск, приборы заискрили, свет погас. Евгения Васильевна заохала, все в ужасе. Темнота, друг друга не видно, не то что койки с телом. Попытались включить аварийное открытие дверей – забаррикадировались для таких исследований, чтобы посторонние не любопытствовали. Не получается. А тут голос откуда-то с потолка:

– Как всегда. Откуда у вас руки растут? Простую вещь до ума довести не можете!

Абсурд. Осмотрелись. Глаза к темноте уже несколько привыкли. И сверху стало заметно какое-то размытое пятно волокнистой структуры. Слабо светящееся. А сквозь непонятные волокна проглядывало хорошо узнаваемое лицо дражайшего нашего профессора.

Евгения Васильевна закричала: «Володечка!», лаборантки завизжали, остальные судорожно защёлкали кто зажигалками, кто мобильниками.

Пятно заколыхалось, но не рассеялось.

Наконец включилось аварийное освещение.

Тело признаков жизни не проявило. Пятно помутнело, но никуда не исчезло.

– Кажется, Сашка, доигрались, – тихо произнёс Юрий Сергеевич. Сел на пол и взялся за голову.

– Это я старый пень, виноват, – раздалось из субстанции. – Сказано умными людьми – не шутите со смертью! Признаю свою ошибку. Всё, как эти болтуны писали. И тоннель, и свет в конце тоннеля. И тут вот это! И как я теперь туда попаду… не знаю точно, куда, но куда следовало?

– А нам-то что теперь делать? – спрашиваю жалобно. Я ведь должен был быть преемником Владимира Михайловича. И, соответственно, теперь отвечать за последствия этого безобразия.

– Двери не открывать, сидеть молча, сейчас подумаю! – рявкнул профессор. – Женя, не плачь!

Это Евгения Васильевна наконец заплакала.

– Ой, Володечка, – еле выговорила она, – как ты себя чувствуешь?

– Интересный вопрос, – буркнул профессор. – А действительно, как?

Пятно заворочалось, поменяло форму, как будто потягиваясь.

– Главное в моём мироощущении сейчас – ничего не болит! – донеслось до нас. – И это немаловажно. А вот что чувствую…

Мы дыхание затаили. И вправду, кому из вас доводилось с призраком беседовать, да ещё его ощущениями интересоваться?

– А ничего, пожалуй, особенного не чувствую, – сварливо подытожил призрак. – Лёгкость необыкновенная, и ничего другого.

– Владимир Михайлович, умоляю, – я понял, что дело совсем пахнет жареным, – утро скоро! Как нам смерть регистрировать? Что директору говорить? Тело-то – вот оно, в камере! А вы вроде как живы на самом деле, коему обстоятельству мы бесконечно рады, но теперь нам так может влететь, что не расхлебаем! Давайте решать!

– Да уж, подставил я вас… – проворчал профессор и надолго замолчал.

– Самое для меня интересное, каким образом я буду существовать, – наконец произнёс он. – Вам-то что, труп в морг отправили, отчитались. По договорённости с начальством, умер я в нашей клинике. Тело то есть умерло, а Я сам? Личность то есть? Ну… душа, если хотите.

И тут меня осенило.

– Послушайте, так это же для вас, как для учёного, огромная удача! Будете своё нынешнее состояние изучать! Мы все поможем! Кто ещё похвастается такой возможностью? Узнать, на что способны… э… такие сущности?