Вербовка ювелира проходила по всем правилам. Сначала состоялся нелицеприятный разговор с глазу на глаз. Штарберг, будучи тогда еще штабс-ромистром, в красках обрисовал Гиршману его ужасное и недалекое будущее. Затем он молча выкурил папиросу и сполна предоставил жертве возможность воспользоваться собственной фантазией о своей незавидной доле в обществе воров, насильников и грабителей.

Когда маленькие поросячьи глазки уже наполнились слезами и начала подрагивать нижняя губа, офицер принялся успокаивать его словами о том, что «не так уж страшен черт, как его малюют», что «хороший адвокат всегда может убавить срок», и что «в остроге тоже люди сидят»… Вот тут-то нервы торговца не выдержали, и он разрыдался по-детски, в голос. Не проронив ни слова, визави достал портсигар и, чиркнув карманной зажигательницей, пустил в потолок длинную струю дыма.

– Не губите! – взмолился коммерсант, вытирая мятым платком глаза. – Заплачу любые деньги, только в тюрьму не сажайте.

– Что ж, пожалуй, я готов сделать для вас одолжение, хотя… это будет совсем не просто, – ледяным голосом выговорил жандарм.

– Прошу вас!

– Но это только ради нашей дружбы.

– Спаситель! – прошептал Гиршман и громко высморкался в платок.

– И заметьте, вам моя помощь обойдется совершенно бесплатно. Придется лишь подписать кой-какую бумаженцию.

Ювелир замер и насторожился.

– Нет-нет, не волнуйтесь, – успокоил его офицер. – Это не вексель и не закладная. Речь вообще не идет о финансовом документе.

А дальше проходило все, как учили на курсах отдельного корпуса жандармов. Первые пять-семь дней после вербовочной беседы и подписки о согласии на сотрудничество вербовщик опекал своего подопечного, как мать первоклассника. Первая неделя – самое трудное время для человека, согласившегося быть доносчиком. Он не находит себе места и бесконечно сомневается в правильности сделанного им выбора. И здесь надобно его поддержать и убедить, что он уже служит отечеству. Видеться с ним следует каждые два-три дня. Имелись случаи, когда вербуемые, забытые куратором, накладывали на себя руки, оставляя покаянные письма.

Убедившись, что Браслет – а именно такое прозвище было присвоено Гиршману – спокоен и готов к работе, Штарберг назначил новое rendez-vous, во время которого новоявленный помощник получил первое, совсем пустяковое, задание. По теории вербовки оно и должно было быть простым и формальным, потому что носило проверочный характер и показывало лишь степень готовности агента к работе. Суть его заключалась в том, что в клубе «Аврора» Браслет должен был завести разговор о тяжелой доле его единоверцев в России, о цензе оседлости, запрете на право владения землей, о невозможности для молодежи выбрать любое образование, о том, что российское законодательство в основе своей дает евреям лишь право торговли, ростовщичества и маклерства. С поручением Гиршман справился на «отлично». С тех пор «Аврора» была под надежным надзором жандармского управления, а ювелир заработал себе репутацию поборника прав еврейского населения.

Прошло семь лет. Ювелир разбогател и открыл в Киеве еще два магазина. К торговле украшениями добавился и гешефт с часами. Теперь он торговал в Одессе, Харькове и Житомире. Если бы не война, то наверняка бы добрался и до Москвы, и до Петрограда.

Александр Петрович за эти годы получил лишь очередное звание и небольшую прибавку к жалованью.

Штарберг старался не беспокоить агента без особой надобности. Общались они, как правило, раз в месяц. А вчера Браслет сам протелефонировал своему куратору и попросил о срочной встрече. Место и время были обговорены заранее.