Андрей велел подъехать к дому Лизы, несмотря на то, что было поздно – двенадцать часов. В окнах света не было. Бросив на ходу: «Я сейчас», схватил букет и взбежал на крыльцо. Тихонько постучал, подождал, затем стукнул костяшками пальцев чуть громче. Ясно, Лиза спит. Он положил цветы на порог, вернулся в машину и буркнул оправдание:

– Чего добру пропадать?

На этот раз Назар не подколол его, как обычно подкалывал, все находились под впечатлением виденного в доме Черкесова. По дороге происшествие не обсуждали, ехали молча. Дома сбросили верхнюю одежду, сели кто куда, задумались. После длинной паузы Назар взял гитару, тихонько тронул струны. Гриша бросил на него укоризненный взгляд, потом перевел глаза на Черкесова, сидевшего с опущенной головой в углу, что означало: видишь, человеку плохо, а тебе все до фени. Назар отложил гитару и первым нарушил натужное молчание:

– Какого черта людям не хватает? Запросто решают проблему выстрелом. Как будто это единственный способ!

– Для некоторых выстрел или бомба – единственный способ, – философски заметил Андрей, подошел к шкафчику, достал водку, стаканы, разлил. Стакан, куда налил больше половины, отнес Черкесову. – Пей. Легче не станет, а все же… Хоть немного расслабишься.

Черкесов взял стакан, задрожавший в руке, выпил залпом, занюхал рукавом и отдал пустой Андрею. Вид он имел бледный, растерянный и подавленный. В голове его все смешалось, Василий Романович ничего не понимал. Гриша, опустошив свой стакан, принялся резать пиццу, затем начал жевать. Взяли по куску и остальные. Черкесов поморщился:

– Как вы можете есть…

– Еще пару трупов увидишь, поверь, аппетит перестанет пропадать, – сказал Назар.

Гриша достал из сумки пачки денег, две папки, раскрыл их. Одну папку взял Андрей, перебрал листы:

– Что это за документы?

Черкесов словно не услышал, говорил сам с собой:

– Как же дети… когда узнают… что их мать застрелилась. Мне надо поехать к ним, подготовить…

– Кто тебе сказал, что она застрелилась? – выговорил Назар набитым ртом.

Черкесов не понял смысла его слов, все качал головой. Наверное, представлял, сколько горя и боли принесет смерть Ларисы его детям. На глаза навернулись слезы, он свесил голову еще ниже, не желая показать слабость.

– Чего разнюнился? – грубо бросил Андрей.

От того, что никто из присутствующих не испытывал к нему жалости, от того, что попал в униженное, зависимое положение, а сделать сам ничего не может, наконец, от безысходности Черкесов затрясся в беззвучных рыданиях. Он плакал второй раз в жизни, если не считать сопливого детства. Даже на похоронах родной матери сдерживал слезы, ведь за ним следило множество глаз, и он хотел выглядеть сильным, мужественным человеком. Но вот за короткий период рыдал вторично. Потому что чувствовал себя загнанным в угол кроликом, предназначенным на обед. И только изредка слетали с его губ горькие слова:

– Как она могла… не подумать… Почему? Это жестоко с ее стороны. Что она хотела доказать и кому? Какая бессмысленная смерть…

– А ведь тебе не жаль ее, – подытожил Андрей, который к Черкесову относился хуже всех. В его короткой фразе обозначилось презрение, оскорбившее Черкесова.

– Что ты понимаешь! – пыхнул Василий Романович. – Она моя жена, мать моих детей. Лариса была хорошей матерью и плохой женой. Мы давно жили ради детей. Не понимаю… почему она это сделала?!

– А не понимаешь, так заткнись и слушай, – остудил его Андрей. – Объясни, Назар, что ты хотел сказать, а то этот… нехороший человек… мусолит страдания, вместо того, чтобы думать и действовать.

– Твою жену, Василий Романович, убили.