Женщины.

…Зря она беспокоилась, пускать пулю в висок я не собирался. Не дождетесь. Есть нечто непоправимо пошлое в том, чтобы выплеснуть мозги на стену. Даже если кажется, что под черепной костью у тебя – не живое серое вещество, а гипсовый муляж из кабинета анатомии. В бытность мою гардемарином мы стащили такой и подбросили в койку нашему товарищу. Думали, он закричит, а мы посмеемся. Он не закричал. Он как-то очень тихо и серьезно сказал «мама» – так, что у меня мурашки по телу побежали. Озноб в затылке.

Впрочем, мы все равно смеялись. Идиоты.

Ядвига сказала: не уходите. И я остался у ее ног истекать кровью.

Тот вечер.

Больше тридцати лет прошло, а я помню: танцующие пары, стук каблуков, рассыпающийся мелкими бусинами женский смех – есть такая сиамская игрушка, «дождевое дерево», которую переворачиваешь, и кажется, что внутри – целый ливень. Я стою под звуками этого смеха, цветные бусины скатываются с моих плеч и разлетаются по полу. Коньяк обжигает горло. Побудьте. Я тяну бокал за бокалом. Со мной. Глоток за глотком. Сегодня.

– Козмо?

…Вколоть бы эфир под кожу – и все хорошо.

– Вы не видели Генриха? – Ядвига смотрит на меня и говорит: – Кажется, вам уже хватит, Козмо. Сколько вы выпили?

Комната передо мной покачивается. Меня окружают милые и приятные люди.

– Все прекрасно, пани. Вам помочь?

Красный ковер. Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж – вернее, бегу. Боль внутри не отпускает. Я уже знаю, почему Яда мне отказала. Конечно! Еще бы! Лучше быть любовницей знаменитого актера, чем женой моряка. Это же просто. А ты, Козмо, – идиот. Мелькают ступени. Одна, хитрая, пытается выскочить из-под ноги. Врешь! Я с размаху припечатываю ее каблуком – раз! – и продолжаю бег. Всего лишь. Обида напоминает изжогу от коньяка…

Впрочем, это, наверное, и была изжога.

Наконец я достигаю вершины. Оглядываюсь. Из ниши белый гипсовый амур таращит на меня невидящие глаза. Смотрю вправо, влево. Длинный коридор с десятком дверей – белых, красных и даже, кажется, одна синяя.

Так. И где мне его искать?

Снизу раздаются: музыка, голоса. Я начинаю поиск.

За третьей по счету дверью я натыкаюсь на целующуюся парочку – она выгибает спину, бедро, струящееся розовым шелком, мужская рука, лежащая на нем. Пардон, простите, эскюз-муа – выхожу и только тут вспоминаю, что не разглядел лица кавалера. А если это Тушинский? Возвращаюсь. Мужчина в ярости поворачивается: «Опять вы?! Идите к черту!» Нет, кажется, не он. Девушка, чуть откинув голову, смотрит на меня с интересом. А она ничего. Я говорю: «К вашим услугам» – чудовищно низким голосом, глядя ей в глаза, и выхожу. За моей спиной вибрации кругами расходятся по комнате и затихают в обтянутой розовым груди.

…Все-таки из меня мог бы получиться приличный баритон.

Стою в коридоре.

С минуту пытаюсь сообразить, что меня все-таки беспокоит. Что-то здесь определенно не так.

Потом понимаю.

Конечно! В чертовом доме слишком много комнат.

Давайте поговорим о любви.

Мою няню зовут Жозефина. Типичная галлийка – темные глаза, тоненькая, шатенка. Отцу она нравилась. Были они любовниками? Не думаю, для этого отец был слишком хорошо воспитан. Но нравилась ему несомненно. Я помню его неловкие-почти-ухаживания, мимолетные взгляды. Впрочем, тут я отца не виню. Пустая оболочка Гельды Дантон к тому времени уже никому ничего заменить не могла – ни мне мать, ни отцу жены.

Впрочем, я забегаю вперед.

Жозефина.

Она стала моей первой любовью.

Да, я догадываюсь, что вы хотели спросить.

Нет, тут другое.

Воспитанные девочки – рыжие кудряшки, платья с оборочками – не в счет. Даже если мужчине всего одиннадцать лет, у него должны быть легкие увлечения…