– Все, все, Васенька, уходим, – наигранно заюлил Фидель. – В зааадницу не надоть. У меня жизнь дала трещину. Хотя Философ говорит, что трещина у меня в мозгах.
– Кубинец, доиграешься, – погрозил санитар. – А Философ прав. Не в заднице она у тебя, а в мозгах. Была бы в заднице, ты бы здесь тридцать лет не торчал. Придурок. Даже не представляешь, как с тех пор все поменялось на воле. Свобода теперь другая.
– Свобода всегда прежняя, – улыбнувшись, пробормотал про себя Алексей. – Определения понятий меняются, а суть остается.
Суббота вернулся к себе в палату и лег спать, а через минуту услышал боевой клич революционера: «Жизнь дала трещину… До мировой революции остался один плевок. В блицкриг играют только немцы».
«Дурак, – подумал Суббота, погружаясь в теплый зеленый сон, в котором его ждала Вероника. – Дурак, но со смыслом».
Однако встретиться с любимой Философу так и не удалось. Капля! Она с таким грозным звоном треснулась о поддон, что больные вскочили со своих коек, точно после воя сирены. Началось броуновское движение. Люди перепутали время. Их было не остановить. В три ночи у них началось утро. Пациенты бросились на Бульвар, призраки ничего не соображали и падали от смешения времени, и бегали взад-вперед, не зная, куда им деваться, а пациенты наступали на них, на себя, сталкивались лбами, начиналось вавилонское столпотворение.
Санитар Василий, испугавшись бунта, надавил на потайную кнопочку и вызвал на помощь невозмутимого Петровича, санитара приемного покоя. Вдвоем они кое-как утихомирили больных. Поняв, что еще ночь, успокоились и призраки. И в четыре утра снова наступила ночь, и все успокоилось – успокоилось до восьми, потому что в восемь все должны были проснуться, как по команде, и приготовиться к утреннему обходу, который обычно вместе с медсестрой проводил доктор высшей категории Замыслов Александр Александрович.
7
Утренний обход всегда сопровождался гулкими ударами церковного колокола. Лохматый Федька-звонарь, которого прихожане Сергиевского храма почитали блаженным и который выглядел внешне точь-в-точь как пациент первой клинической, ночевал и зимою, и летом на колокольне, и звонил к началу заутренних и торжественных служб. Божественная музыка, как водится, зачиналась на небесах, то есть, самой высокой точки города – колокольне, – и плавно опускалась вниз на грешную землю, пробираясь сквозь густую и суровую охрану водочного комбината Зыкова, где пропускали только по документам с гербовою печатью, ибо там производился стратегический для государства продукт – водка. Затем «прошедший таможенный контроль» звон тихо сходил на дно адово, чтобы разбудить кессонников святым гулом. Там колокольный звон растворялся в казенных ветхих строениях, оседая в подвалах Виллера, просачивался сквозь щели, всплывал в зарешеченных пространствах первого и второго этажа, и вновь поднимался вверх, собрав всю подземельную скверну, очистив пространство между небом и землей. Он прокатывался по котловану и зависал на уровне комбината. Все было как в жизни Российской, шутили дурачки, в небесах – ангельский звон, чуть ниже – пьяно-разгульные песни, а на самом дне…
Первым стонал Кубинец. Наевшись с ночи сухого чая, утром он уже бегал «на бодрячке», как угорелый, по отделению и вопил: «Архиерей со сволочью едет», – что означало утренний обход Замыслова.
– Архиерей со сволочью едет!
«Сволочь» с древне-церковного языка означало «свиту» – людей, волочащихся за особо важной персоной. Суббота на свою беду просветил Кубинца в некоторых особенностях лингвистики, и теперь получал достойный плод своего научного наставничества. Ничего крамольного Кубинец не произносил, но тот, кто не знал метаморфоз церковно-славянского языка, принимал вопль «вождя мировой революции», как издевательство над церковью. Впрочем, ему прощалось. Шизофрения. Остров свободы Куба. Попал под радар. Его даже Замыслов не принимал всерьез. Сан Саныча больше беспокоил Суббота. Много тайной информации стекалось к нему в виде записочек, шепотков, разговоров о том, что Суббота что-то замыслил. И это «что-то» могло быть бредом, который доктор обязан был вскрыть, как гнойную опухоль.