Жена Сансарыча, наклонив голову, смотрела на него так, точно сама собиралась впасть в священное безумие.

– А что случилось, когда озера кончились? – ядовито спросил Комиссар.

– Исчез. Собрал у сектантов оставшиеся средства, обернулся журавлем и улетел на юг.

– А как же его фанатики?

– По-разному. Несколько человек сгинуло без вести, кто-то вернулся к нормальной жизни, а кто-то до сих пор лечится…

На этих словах вошла жена Комиссара, и ее заметили сразу: она была с очень перспективными сумками, из которых появились новые бутылки, в том числе водка, всерьез вдохновившая измученного ликером Фозанова. Разговор принял несколько беспорядочный оборот, но от артиста все-таки еще ждали выступления. И дождались. Говорить ему было трудно, но он поднялся и, как слепой, протянул руку вперед.

– Я заблудился, – сказал он. – Однажды. В театре.

Лицо его три-четыре раза поменялось, будто полыхнув неизвестно откуда взявшейся радугой.

– Иду на репети, – остановился, но продолжил, поднимая другую руку, – цию. Не через зал, из-за кулис… А там дико… нет, деко, – вновь остановка, – рация. Ширмы. Ширмы. Ширмы. Лабиринт из ширм. Выхожу…

Он двинулся к двери и действительно вышел. Сансарыч рассмеялся первым, остальные подхватили. Истории закончились, но вечер продолжался.

Фозанов ощупью добрался до квартиры, но до звонка не дотянулся, только поскребся в дверь. Ликер оказался коварным: золото и раньше редко кого до добра доводило. Сожительница артиста, лет на пятнадцать старше партнера, нравная хореографическая женщина, приняла его без комментариев. Провела, уложила. Спит Фозанов, пробираясь сквозь лабиринт, выходит к рампе, вокруг – огни, полон зал публики, да какой – вон Хозяин в первом ряду с Малым на коленях, вон скрипучая ведьма-литератор, вон главный режиссер со своей длинноногой сучкой-завлитом. Ждут от него басни. А он не выучил. Вообще не помнит ни одной басни. Даже название жанра забыл… То есть помнит само слово, но помнит и то, что его не помнит. В зал входит Крылов Иван Андреевич, тяжело так, с усилием проталкивается и растет, растет. Какая я тебе басня? Я башня! БАШНЯ! – кричит беззубо и, обрастая кирпичами и зубцами поверх лба, потрясает палкой.

Сансарыч с женой уходил трезвым. Он вообще приходил и уходил всегда трезвым. Уже когда засыпали, жена его спросила:

– А кто этот твой знакомый волхв? Я его знаю?

– Да и я его не знаю.

– Ты все придумал! А я поверила… – слабым, наивным голосом, который его так трогал, сказала она.

– Спи, – он улыбнулся одними усами и погладил ее по плечу.

У Комиссара веселье меж тем пылало тем болезненным, возбужденным огнем, который одолевается только усталостью. Господи затеял танцы. Танцевали Жанна и он. В итоге танец принял такое направление, что Господи показалось уместным хватать Жанну за грудь, а она, надо сказать, сопротивлялась, хотя и не слишком упорно. Во всяком случае, пляски не прекращала. Звездочет и Омский смотрели на эти танцевальные затеи без энтузиазма. Звездочет иногда хлопал в ладоши после особенно смелых па. Омский вообще не реагировал, рассматривая их как обязательную программу. Больше его беспокоило, можно ли при повышении градуса изменять красному цвету с белым. Но его личная измена красному стала уже фактом, мало того – зашла довольно далеко. Комиссар периодически вмешивался в общественные развлечения, дергая Господи за какую-нибудь деталь одежды или тела. Жена его, деловито напившись, пыталась отвлечь Комиссарово внимание на себя. Понимала, что никакой серьезной угрозы от Симпсона не исходит. Но просчиталась: беда пришла откуда не ждали. Господи вдруг пошатнулся и, сказав «Я сейчас», бодро двинулся в спальню. Когда Комиссар с женой прошли за ним, они увидели, что поперек их супружеской кровати лежит большое тело Симпсона. Он заснул не раздеваясь.