Жители этой планеты, как и земляне, в подавляющем большинстве – правши.

Походное рыцарское ложе скромно. Шкура мохнатого быка, застланная рогожей, которая одновременно может служить и простынью и одеялом.

Ото всего этого идет тяжелый дух… Мужчины…

– Ну, что же ты? –вопрошает оруженосец, – раздевайся! В голосе почти мольба. Он скачет на одной ноге, сбрасывая с другой сапог. Я рывком скидываю с себя шубу. Под ней ничего. Лишь пара туфель и тканые чулки чуть выше колен.

– О-о-о! – вырывается из груди пажа. Приятно слышать о себе такие отзывы.

– Задуй лампадки-то, – говорю я ледяным голосом, почти приказываю. Он спешит это выполнить, что как нельзя кстати. Пусть убавит свет. Иначе, если будет достаточно долго на меня пялиться, то сможет, несмотря на все свое возбуждение, разглядеть во мне кое-какие странности. Еще неизвестно, как отреагирует. Хорошо, если оцепенеет. Но может попытаться напасть или, того хуже, заголосить на всю округу. Ни того, ни другого не хотелось бы.

Я всего лишь женщина в стесненных обстоятельствах.

Благо, на сей раз все проходит гладко. В шатре почти мрак. Для оруженосца – непроглядная темень. Он стоит голый и возбужденный посреди шатра. Руки раскинуты, как у птицы крылья – ищет меня.

– Ты где? – почти шепотом зовет он.

– Здесь, – также шепотом отвечаю я и подхожу к нему вплотную.

Мои движения быстры и стремительны. Если бы он меня видел, то воспринял бы так, словно я пропала вдали и возникла вблизи. Я прикасаюсь к нему, и он вскрикивает. Мои прикосновения для него холодны как лед, которого здесь никогда не бывает. Он инстинктивно пытается отстраниться, но уже поздно. Я вгрызаюсь в его шею и начинаю жадно глотать его кровь, которая, пульсируя, бьет из раны. У меня хватит сил, чтобы пресечь все его попытки вырваться на волю.

Первый глоток лишь на краткий миг показался упоительным и сладким, а потом все пошло комом.

У них тоже есть резус-факторы крови, и у этого парня он оказался отрицательным. Надо же, мне попался раритет. На вкус же он оказался чем-то навроде того, как если бы настроиться на пиццу хорошо проперченную и с хрустящей корочкой и укусить… А под этой корочкой – пресное сырое тесто. Полное разочарование вперемежку с отвращением. А выплюнуть нельзя, ни в коем случае нельзя. Я перетерплю!..

Но что это!? Откуда это он взял!?

Собрав последние остатки сил, оруженосец как-то извернулся и теперь тычет мне прямо в лицо своим мерзким религиозным символом.

Их пророк во время одного из своих похождений усмирил ропот голодной толпы последователей, выкинув следующий фортель. Он публично испражнился себе в рот, казав пример, как решать пустячные проблемы самим, а не беспокоить Всевышнего, клянча у него чудес по мелочам. Как бы то ни было, но теперь это действо лежит в основе отправления принятого здесь религиозного культа. Своеобразный путь спасения. Радикальный. Не убийственный. И на редкость гадостный. Словно в насмешку над обстоятельствами, сделавшими нас, землян, вурдалаками этого мира.

Фигурка пророка, изогнувшегося так, что он напоминает ящерицу, пожирающую собственный хвост. Кажется, этот символ заполонил весь мир. Его можно увидеть едва ли не на каждом перекрестке, на стенах и на крышах. Эти фигурки болтаются на шнурках и на цепочках на каждой шее.

И моя жертва теперь тычет ею мне прямо в лицо. Он же должен был снять его с себя перед грехом! Не снял… Слишком спешил согрешить.

Я тоже не доглядела. Мерзость! Это выше моих сил! Он уже мертв. Жизнь из него ушла. Я отпускаю его мертвую плоть, и она валиться как куль.

Его жизнь, отнятая мною, во мне не держится. Меня начинает выворачивать наизнанку, и я ничего с собой не могу поделать. Гадость! Во истину языческий рвотный символ. Их духовники годами тренируются, чтобы проделывать этот трюк. Местные от вида этого действа впадают в экстаз. Меня же рвет, рвет неудержимо и беспощадно. Судороги сотрясают мое тело, а сознание заволакивает глубокое, как омут, чувство стыда.