Я достаю ещё бутылочку веселящего напитка. Гулять так гулять! Но тут у Милочки разражается трелью телефон. Она сразу же хватает его, смотрит на экран:

– Это Толик! – переводит взгляд на нас, в глазах вопрос.

– Не отвечай! – останавливает её Инна, а я надеваю на лицо маску ледяного презрения и выразительно молчу, но понимаю, что всё бесполезно! Мила уже разговаривает со своим мармеладным, потом виновато докладывает:

– Девочки, он предложил мне ночь прощания! – её глаза сияют от радости: она кому-то нужна, о ней помнят!

Инна – просто взрывная смесь негодования и презрения, и её глаза метают молнии:

– Что?! Неужели ты ещё не всё ему отдала? У тебя таки ещё что-то осталось? Он что-то забыл? – в её голосе звучит угроза, но Мел уже всё равно.

Она начинает лихорадочно собираться и в перерывах между поиском сумочки и подкрашиванием ресниц заявляет:

– Инна, ты можешь язвить и тролить меня, сколько хочешь! Это потому, что у тебя плохо с эмоциями и гормонами, ты бесчувственная! Ты не умеешь любить! Что плохого в том, что мы попрощаемся с Анатолием? Это будет последняя наша ночь! Может, это будет лучшее воспоминание в моей жизни! – и она с видом победительницы косится на нас, даже спину выпрямила и живот втянула!

Но у нас её поведение вызывает обратную реакцию:

– Боже, избавь её от таких потрясений, – стонет Инесса.

Правда, Мелани совсем не обращает на это внимания, она всё никак не может найти свой ридикюль:

– Где мой Карл Лагерфельд?! Вы случайно не видели? – кричит она. Мы пожимаем плечами: в таком бардаке трудно сказать, что и где.

Наконец, она его находит, вытаскивает из-под вороха одежды и вешает сумочку на плечо. Затем выливает на себя полсклянки нежнейшего французского аромата и, не задумываясь ни на минуту, уносится в ночь любви, страсти, секса!

Ещё секунда, и мы с Инной остаёмся вдвоём. В комнате витает шлейф Милкиных духов, а меня душат злость и обида на её поведение. Почему же она так себя теряет?! Невозможно же позволять унижать себя до такой степени! Мы молча выпили с Инкой ещё по бокалу. Ничего хорошего в голову не приходило, но я знаю, что Инна ещё более сердита, чем я. За много лет мы научились понимать друг друга без слов. Инна вопросительным взглядом смотрит на меня, я на Инну, потом она, вздыхая, произносит:

– Кенгуру!

Я отвечаю:

– Ещё какое кенгуру!

– Нет, ну я всё понимаю, – продолжает подруга, – эмоции зашкаливают, близость самца способствует выбросу в кровь гормонов, которые полностью перехлёстывают разум. Но куда девается чувство собственного достоинства? Почему оно деградирует? Может, у Мелани что-то не так с психикой?

Я слушаю Инну и пожимаю плечами. Нам сложно понять Милу, мы немножко другие, но это наша подруга, и мы её любим.

– Я очень надеюсь, что она всё-таки встретит своего принца, честного и благородного, – произношу я.

Инка досадливо морщится:

– Значит, благородного? Помнишь, что баба Сима по этому поводу говорила?

– Помню! «Глубоко ныряют только за жемчугом, дерьмо само всплывает!» Вот оно и плывёт, да всё к нашему берегу! – Я опять пожимаю плечами, и мы молчим.

Всё и так уже сказано. Милочку не переделаешь, значит, надо ждать её очередного романа, со всеми вытекающими и притекающими.

В детстве мне не очень нравилось мое имя – Юлия, но что поделаешь, так меня назвала моя мама. От папы мне досталось отчество Владимировна и фамилия Синеок, хотя глаза у меня карие. Про папу я почти ничего не знаю: они с мамой расстались, когда мне было два года. Папа после этого не искал встреч с нами. Сейчас я думаю, что, может, это и к лучшему. Мама нечасто про него рассказывала и говорила как-то ни хорошо, ни плохо. Жили мы с мамой вдвоём и очень любили друг друга.