Жить хотят все. И чтобы жить спокойно, смерть наблюдать не желают: ни свою, ни чужую, ни вчерашнюю, ни сегодняшнюю, ни завтрашнюю! А тот, кто этого хочет, кто привык представлять свою или чужую смерть, – тот о ней тоже сразу старается забыть…

Енот пропал за поворотом.

Но даже мимолетного взгляда оказалось достаточно, чтобы жизнь его поселилась во мне надолго, чтобы тревожило и тревожило то неочевидное и страшно важное, что происходило с енотом до сегодняшнего рассветного часа: долгая зима, пахнущее чьей-то молодой резкой кровью дупло пятидесятилетнего грецкого ореха, зимний прерывистый сон, а после сна – встреча с ржаво-палевым, некрупным, но неслыханно злым и грызучим азовским волком и следом за этой встречей – долгая отсидка в дупле, затем поиски самки и, наконец, гибель под колесами какой-то не слишком тяжелой машины, скорей всего мотоцикла.

– Кутейниково скоро, – полуобернулся к заднему сиденью водитель Миша, доброжелательный и приветливый хозяин многих донецких магазинов канцелярских принадлежностей, видно, и в военное время пользующихся особым спросом, – вы сойти хотели, еще раз на дорогу глянуть.

Водитель Миша был племянником одного из сегодняшних моих спутников: застенчиво-развязный, добрый, как я уже говорил, очень богатый, но богатством этим не надломленный и ничуть не придавленный, он все больше молчал, иногда лишь вскидываясь при обсуждении, как он сам говорил, «чисто купеческих» трудностей.

Небольших и неглубоких воронок от минометного огня с рваными краями было на асфальте много.

Но неприятней всего были опять-таки обугленные стволы деревьев, теперь уже спиленные и лежащие штабелями древесных трупов на краю полей, в ожидании костра или погрузки.

– Ну как, впечатляет? – спросил сзади один из друзей-попутчиков.

Я передернул плечами, джип тронулся с места.

И тут через дорогу, на задних лапах, неся перед собой в узких человеческих ладонях не брюкву, а бородавчатую жабу, перебежал, вжимая голову в плечи, другой – не такой крупный и красивый, как тот, мертвый, но, очевидно, более хитрый, более расчетливый – енот!

Скрылся енот мгновенно.

Тут же померещилось: не я смотрю на дорогу – дорога вбирает меня со всеми потрохами в свои повороты, изгибы, трещинки, воронки, лужицы, дымы, раздымленья, сверканья…

– Очнись, паря, Макеевка, однако. В Донецк скоро прибудем, – легонько стукнул меня по плечу Ванечка Комогорцев.

Донецк – безлюден. Таким я не видел его никогда: ни в шестьдесят первом, ни в шестьдесят шестом, ни в семидесятые, ни в восьмидесятые-девяностые, ни в мутно-тинистые, двухтысячные, ющенковские.

Машины идут на бешеной скорости. Первый пешеход мелькнул минут через десять-пятнадцать. На остановках – опять-таки никого. Куда все подевались? Спрятались? Перестали выходить на работу? Умерли? Уехали?..

7:20 утра. Только-только закончился комендантский час. Никого рядом нет. Сквозь утреннюю, чуть подсвеченную солнцем полумглу я пробираюсь один.

Тихо тлеет, тайно, мельчайшими пузырьками метана, прибулькивает надо мной – жизнь войны. Война эта скраденная, война ублюдочная – одни называют ее антитеррористической операцией, другие – освобождением от чертополошной весны фашизма, – на время затаилась…

Но утайка длится недолго! Сперва кособоко и неуклюже, а потом все ровней, уверенней обозначает себя эта хитроскрываемая рознь, мелькая над головой то стаей ворон, то тенью сгоревшего дерева, то гнилым ветерком пробирая, то обдавая колкой водной пылью из промчавшейся на бешеной скорости поливалки.

7:25. На углу Университетской и Щорса – человек с собакой на поводке. Собака старая и вроде слепая.