Генрих пробормотал, просыпаясь ещё раз:

– Бедна и слаба…

Он расслышал, что теперь колокола били на всех колокольнях. Над городом стоял сплошной, стройный звон. В него изредка медленно, мерно, басисто вступал святой Павел и вновь замолкал.

Под этот хор пробуждался весь Лондон.

Генрих тоже проснулся, теперь окончательно, хотя его мысли ещё были во сне, и он недовольно, укоризненно прошептал:

– Беден… беден… и слаб…

Рыжая голова приподнялась у него на груди. Прямо на него блеснули озорные глаза. Анна улыбнулась и возразила:

– Мой повелитель здоров как бык и силен как медведь. Нынешней ночью он меня поразил.

Генрих долго смотрел на неё, не совсем понимая, о чем она говорит. Думал он совсем о другом, а когда понял её, произнес угрюмо и строго:

– Сына роди.

Она засмеялась:

– А как же? Рожу! Клянусь, что рожу!

Он нахмурился, выпростал руки, отодвинул её и пробурчал:

– Не клянись, но роди.

Она свернулась клубком и стала его щекотать.

Он хлопнул в ладоши.

Дальняя дверь растворилась бесшумно. С поклоном вступил камергер.

– Кромвеля ко мне!

Камергер так же бесшумно исчез. В ту же минуту на его место выступил Кромвель, широкий и крепкий, в черном камзоле и в черных чулках.

– Что там?

– По-прежнему… Ничего…

– Пойди и скажи ещё раз.

– Ведь говорил… Три года уже…

– Иди!

Кромвель исчез, точно тень.

Генрих потянулся, собираясь вставать.

Анна вынырнула, веселая, молодая, горячая, проела тонкой рукой по лицу:

– Попробуем, прямо сейчас…

Он с недоумением посмотрел на неё:

– Что?

Она смотрела игриво и тянулась губами к нему:

– Сына родить.

Он рассердился, оттолкнул её от себя:

– Ступай!

Она тотчас вскочила, прошлепала босыми ногами и скрылась в узенькой дверце, которая вела в её спальню.

Глава вторая

Исполнение

Они вошли, сурово и молча, гремя железом оружия в проеме тесных дверей, скребя по каменным плитам толстыми гвоздями подкованных башмаков. Томас Мор приподнялся на своем тюфяке, обхватив худые колени руками. В его усталых припухлых глазах мелькнула открытая радость. Они заметили её недоверчиво и удивленно. Это были солдаты конвоя, одетые просто, тогда как Кромвель был необычайно разряжен. Синее шерстяное трико облегало кроткие крепкие ноги. Камзол фламандского бледно-желтого бархата ладно обхватывал ещё не заплывшую талию и далеко не доходил до колен. Серебряная оторочка беспокойно мерцала на рукавах и груди. Золотая крупная цепь свисала с шеи чуть не до самого живота, на котором прыгал и вздрагивал рыцарский орден. Пышный берет с кокетливо-радужным перышком боком сидел на круглой, как шар, голове.

Он понял: у Кромвеля нынче день торжества. По всей видимости, его торжество угрожало ему наихудшим, но зловещая жгучая радость ещё не померкла. Эти люди не приходили к нему, как казалось, давно. Они надеялись обойтись без него. Должно быть, они высокомерно решили, что ни жизнь, ни смерть его уже не нужна. Он начинал опасаться, что его навсегда замуруют в этой осклизлой от сырости каменной башне и он станет упрямо, бесплодно размышлять о своем, всё о своем, о своем, но уже никогда и ничем не сможет им помешать, пока не исстарится, не иссохнет в полном забвении, не лишится ума. Он то раздражался в своем одиночестве, то с обреченным видом сидел у кона.

Неожиданно прервав его размышления, Кромвель выкрикнул торжественным голосом:

– Томас Мор!

Он повеселел от звуков этого ненавистного голоса. Рвущийся, высокий, победный, этот голос обещал что-то важное, может быть, ещё один поворот, так что он, обдумавши то, что скажут ему, сможет снова им помешать. Стало быть, продолжалась борьба. Стало быть, они не обошлись без него. Ему представлялась возможность ещё раз сказать свое слово или хотя бы молчанием сделать что-нибудь, даже отсюда что-то решить.