Я почуял неладное, как только проснулся. Меня насторожила какофония мелочей, которые сложились в картину неправильности, как бывает, когда берешь напрокат обувь в боулинге. Еще не открывая глаз, я почувствовал колючую жесткость простыней, царапавших кожу при малейшем движении. И звуки резали слух. Никаких птиц. Вместо щебета и трелей – приглушенный шум уличного движения, время от времени прорезаемый ревом клаксона. Потом что-то щелкнуло, и с глубоким, стонущим хрипом в комнату хлынул теплый воздух. Ощущение неправильности не рассеялось, когда я открыл глаза, но пришло осознание происходящего.

Тонкие занавески цвета ржавчины на раздвижных балконных дверях пропускали тусклый сентябрьский свет, давая мне возможность разглядеть вокруг много больше того, что мне хотелось бы. Прошлым вечером я намеренно не стал включать настольную лампу, предпочитая, чтобы тени скрывали обстановку, заранее вызывавшую у меня отвращение.

Отец и сам только что переехал сюда, и ему предстояло капитально отремонтировать квартиру, так что не сказать, будто бы я ожидал какого-то убранства, но вид спартанской мебели с барахолки явно не улучшал настроения. Меня доконала гравюра над кроватью. Вид яблоневого сада. Мне стало интересно, отец повесил ее нарочно или она шла в комплекте с квартирой. В любом случае ее издевательский намек заставил меня вскочить с постели, как если бы меня окатили холодной водой.

Дома я мог бы выглянуть в окно и увидеть настоящие яблони, вдохнуть свежий, чуть сладковатый воздух. Ни один звук проезжающей машины не резанул бы слух, не говоря уже о грохоте сотен других. Мы жили отнюдь не на ферме и не в сельской глуши – просто в доме, стоящем в стороне от главной дороги, окруженном деревьями, тишиной и, как мама напомнила мне вчера, с изредка забредавшими к нему оленями.

Неужели это было только вчера? Прошлым вечером? Я сел на кровать спиной к гравюре с садом и выудил телефон из кармана джинсов, валявшихся на полу. Телефон прозвонил дважды, прежде чем она ответила:

– Алло?

– Мам, на экране твоего телефона высвечиваются мое лицо и имя, когда я звоню.

Она рассмеялась, но в ее смехе прозвучало больше облегчения, чем веселья.

– Я знаю, но что, если твой телефон оказался у кого-то другого?

– Это как если бы его украли? С какого перепуга они стали бы звонить моей маме?

– Может, это не вор, а добрый самаритянин? Или Джереми.

– У Джереми есть свой телефон, и я сомневаюсь, что в радиусе двадцати кварталов отсюда найдется хоть что-нибудь доброе. – Я подумал о Джолин и Шелли. Повисла пауза, пока мама пыталась сообразить, как реагировать на мой негатив. Я громко зевнул. – Я просто устал. Матрасы здесь – как мешки, набитые старьем.

Еще одна пауза.

– Это шутка, мама.

Снова дрожащий смех. Должно быть, у нее ночь выдалась хуже, чем у меня.

– Я не всегда могу угадать, что ты меня дразнишь.

– Ладно. – Я встал и потянулся. – Больше никаких шуток. – Ты в порядке? Поспала хоть немного?

– О, конечно. – Она придала своему голосу чрезмерную бодрость. – Просто готовлю завтрак на одного.

Я представил себе, как она стоит на кухне, намертво вцепившись в столешницу. Наверное, она уже несколько часов на ногах. Я бы не удивился, если бы она успела перекрасить полдома или что-то в этом роде.

– А ты как? Хорошо провели время с отцом вчера вечером?

Я думал, как ответить на вопрос, задать который ей наверняка стоило огромных усилий. Что бы я ни сказал, это причинит ей боль. Она почувствует себя еще более одинокой, скажи я, что нам здесь хорошо, и будет винить себя, услышав от меня правду. Так что, в порыве восторга или безумия, я выпалил единственное, что пришло мне в голову: