Эльдар при всём его радушии и кажущейся открытости был на деле очень закрытым человеком: он никому не рассказывал о своей личной жизни и о своей семье, все знали лишь, что он боготворит своих мать и отца, что имеет он тучу разнокалиберных родственников, которые часто без повода присылали ему посылки с потрясающими домашними вкусностями, которыми он и угощал сотрудников.

Вот что Наташа точно знала, так это то, что вытянуть из чарусы не сможет жертву никто, что помочь здесь ничем нельзя, что первой любовью надо переболеть как ветряной оспой или коклюшем, но давно известно, что, если не переболеть детскими болезнями именно в детстве, то во взрослости эти же детскости наваливаются страшным кошмаром.

А потом Лёля ушла в свою комнату и покидала в большой чемодан какие-то свои манатки…Наташа опять стояла в коридоре, стояла ледяной глыбой, статуей, она не плакала, и глаза у неё были стеклянными. Уже распахнув входную дверь и выставив наружу отвратительно опухший чемодан, дочь взглянула на маму, взяла её ледяные, ни на что не реагирующие руки в свои, уткнулась в них лицом и сказала в эти руки: «Мама, мама, не ищи меня, ты меня не найдёшь. Я сама буду тебе звонить, но я сразу узнаю, если с тобой что-то случится, поверь – узнаю, и я сразу приеду…». И ушла, закрыв за собой дверь тихо и мягко, так выходят, когда дома лежит тяжелобольной или покойник. А Наташа, не ощущая течения, потока времени всё стояла и стояла, окутанная коконом пустоты и ощущением смерти.

Из лицейской библиотеки, где она продолжала работать даже после окончания Лёлей лицея, Наташа уволилась сразу, как ни уговаривали, уволилась, наворотив три короба такой крутой, но очень правдоподобной лжи, что её всё же отпустили, попросив доработать хотя бы одну неделю, чтобы можно было найти новую библиотекаршу: невыносимо было даже самое сознание необходимости видеть ежедневно и коллег-преподавателй, и юных лицеистов, разговаривать с ними, что-то объяснять, советовать…

Она почти перестала есть, но много пила воды из-под крана, даже чай не заваривала, почти не спала – лишь проваливалась то днём, то ночью в мелкое, горячечное и прерывистое забытьё на час, на два и выныривала сразу, рывком, хотя её никто не будил. Она совсем не брала трубку мобильника, как бы настойчиво он ни трезвонил, она даже не смотрела на номер вызова. Читать забросила вовсе, а ведь без книг не могла ни жить, ни дышать, однажды открыла начатую ещё до того книгу, новый полубредовый роман современного отечественного, так сказать, автора…с таким же успехом она могла смотреть в пустоту, зачем-то размахнулась и влепила бедного ультрапопулярного автора в стену, как если бы залепила ему смачную оплеуху, хотя автор этот ни в чём не был виноват, ну, разве что лишь в удушающей его, смачного бедолагу жажде земной славы и неохватных, немереных настоев бабла, да и то сказать: разве это вина его? Это же всего лишь блажь трепещущего маленького полуидиотика. Больше Наташа не взяла в руки ни одной книги. Промелькнула отчётливая мыслишка покончить со всей этой жизнью каким-нибудь простым и безболезненным способом, самый простой из которых – заглотить сразу две упаковки крепкого снотворного, на который даже и рецепт не нужен. Но – значит никогда, НИ-КОГ-ДА больше не увидеть Лёльку, свою Лёльку?! Нет, нет! Всё что угодно, но только не это. И вдруг внезапной вспышкой решила: надо устроиться на такую работу, где мозгам, то есть, работе мозга со всеми его воспоминаниями, калёным отчаянием, рвущей в куски болью души не останется ни времени, ни места. А организм у неё, видимо, от природы был крепким: не случилось ни инсульта, ни инфаркта.