Сююмбика почувствовала, как от беспощадных слов пресеклось дыхание:

– Вы хотите сказать, что государственные дела лишили меня способности иметь детей?

– Это всё мудрствования, моя дорогая, с этим ты можешь разбираться до бесконечности с любимыми писаками. Но знай, женщины, с учёным видом рассуждающие о благах государства, навевают на меня тоску!

Она пересилила обиду, сделала последнюю попытку объясниться:

– Повелитель, вы поступаете неосторожно, скоро от вас отвернутся все, даже духовенство! Вашим именем начинают пугать детей, а крымцев ненавидят все. Остановитесь, Сафа, пока не поздно!

Лицо Гирея покрылось красными пятнами, казалось, он едва сдерживался, чтобы не поднять руку на жену. Хан справился с собой, но ярость требовала выхода. Он грубо ухватил Сююмбику за руку и подтолкнул её к распахнутому окну:

– Смотри! Видишь, там отряд моих крымцев, которых все так ненавидят? А они день и ночь охраняют мой дворец, меня и вас – моих жён! – Он перевёл дыхание, стараясь говорить спокойней: – Как думаешь, прекрасная ханум, что было бы с тобой, если бы удался заговор сиятельного карачи Булат-Ширина? Ты бы осталась вдовой, а может, над тобой потешились бы урусы. Ты этого хотела?!

Сююмбика спрятала лицо в ладонях, отчаяние овладело женщиной. Впервые она поняла, что разговаривает с мужем на разных языках, ему никогда не понять её стремлений, а ей его! Она тоже, как и Сафа-Гирей, ненавидела московитов, которые вмешивались в судьбу дорогого ей народа. Но она не считала, что правильный выход из положения тот, который избрал повелитель.

«Он всего лишь крымец! – горестно подумала она. – Он один из них, и в этом всё дело! Сафа никогда не предаст их, он лучше уничтожит всех казанцев и подведёт ханство под руку турецкого султана. Прав ли мой муж, знает лишь Всевышний. О Аллах! Вразуми нас, несчастных, направь на путь истины!»

Сююмбика опустила руки, на бледном лице не было ни слезинки. Гирей с удивлением наблюдал за ней: «Что за женщина! Любая другая обливалась бы слезами или умирала от страха. А эта смотрит, как каменная, нет слёз в её глазах, но нет и тепла».

– Как вам угодно, господин, должно быть, вы знаете, что делаете.

Он хотел её задержать, но не успел: Сююмбика выскользнула из дверей. Наступившей ночью он послал за ней евнуха, но гаремный слуга вернулся назад один. Ханум передавала, что она больна и не в силах исполнять супружеские обязанности. Сафа-Гирей понял: Сююмбика сердится, и решил не трогать её, пока не утихомирится буря, пронёсшаяся над семейным кораблём. В эту ночь и в последующие повелитель утешался в объятиях наложниц. А Сююмбика чувствовала порой, что их большая любовь терпит крах, как терпело поражение правление Сафа-Гирея.

Наступила зима. Она не принесла мира в напряжённые отношения между казанцами и ханом. Вскоре донеслись тревожные вести с русских границ: великий московский князь прибыл во Владимир и начал собирать полки. Повелитель насторожился, он ощутил новую опасность, грозящую со стороны Москвы, и разослал по всей Казанской земле гонцов с приказом бекам, мурзам и огланам явиться в столицу для её обороны. Но к городу прибыли лишь отряды приверженцев крымского правления. Оппозиция воспрянула духом, и в месяце зуль-каада 952 года хиджры[7] назрело то, чего больше всего опасалась Сююмбика-ханум.

В этот день на базарных площадях мурзы, беки и огланы из стана заговорщиков собирали народ. Перед толпой они выступали с пламенными, зажигающими речами:

– Слушайте, казанцы! И не говорите, что вы не слышали! Хан Сафа-Гирей превысил власть перед Аллахом и людьми! В гордыне своей он возвысился над всеми казанцами, приблизил к себе чужаков-крымцев!