– Вы, наверное, заметили, что я мочусь, как старая лошадь, – заметил ученый джентльмен, мгновение назад выискивавший ошибки у философов-идеалистов и критиковавший новейших авторов псалмов, забывших о великих образцах. – Мне то и дело хочется писать. Мой друг, доктор Леветт, говорит, что всему виной почки.

– Если позволите, я принесу вам одно снадобье, – отозвался шевалье, из которого выпитое вытекло довольно узкой струей. – Оно еще никогда не подводило.

Никакого снадобья у него, конечно, не было, но ему захотелось продолжить знакомство. К таким контактам нужно относиться бережно и стараться их культивировать. Он еще не до конца утратил веру в чудо, в дар судьбы или просто в счастливое стечение обстоятельств, даже в нежданное везение. Может быть, предложив это снадобье другому человеку, он и сам сумеет исцелиться? Может быть, искры энергии его спутника вспыхнут в нем, словно после долгого трения? И когда кто-то говорит, будто у него есть чудодейственное лекарство, то всегда добавляет: «Оно безотказно, оно вам поможет, оно вас спасет».

Они вернулись к берегу, взявшись за руки, пробрались между высокими влажными стенами и услыхали – то ли сзади, то ли где-то перед собой – шаркающие шаги или рычание собаки. Лодочник откликнулся на голос человека-тени, Казанова забрался в катер и, стоя во весь рост, отсалютовал новому приятелю. Он следил за ним до тех пор, пока туман не затянул набережную плотной пеленой и они потеряли друг друга из вида.

В особняке на Пэлл-Мэлл шевалье взял перо и записал в своем дневнике:

«Сегодня ночью, в последний день сентября 1763 года, я познакомился с мистером Сэмюэлем Джонсоном. Он живет в доме номер один на Иннер-Темпл-лейн, и его смело можно назвать украшением его страны».

Он погасил свечу мокрыми пальцами и со вздохом лег в постель, высоко взбив подушку. Перед сном, когда дневные впечатления постепенно начали исчезать, превращаясь в облако разрозненных мыслей и полуфантазий, до него опять донесся таинственный выкрик соседа. Почему ему никогда не отвечают? Одинокий клич, совсем как у журавля. Бедняга. Жарба должен выяснить, кто он такой. Дорогой Жарба…

Шевалье сидел на большом ночном горшке, скрывшись за ширмой из полурасколотого дерева и сгнившего шелка. Теперь ему приходилось усаживаться в женской позе даже по малой нужде: какой-то затор в его мочевом пузыре превратил некогда приятную процедуру мочеиспускания в настоящую пытку. Ее не смогла бы изобрести даже инквизиция. Он посмотрел вниз, на красный, сморщенный стручок его мужской силы. Его мужской силы! Этот орган между бедрами напомнил ему искусственный фаллос, который маленькая Анджела Калори когда-то давным-давно, в Милане, прикрепила к своему сладкому источнику. С его помощью она смогла работать в разных театрах и дурачить старого священника, блюстителя актерской нравственности. Однако Казанову она не одурачила. Дорогая девочка… дорогая девочка. Все же поразительно, что человек способен помнить события пятидесятилетней давности и забывать, с кем говорил вчера.

– Простите меня, синьора. Я вас долго не задержу, – предупредил он.

– Скажите мне, шевалье, была ли Шарпийон красивее вашей португальской подружки? Красивее Генриэтты или Манон?

– Разве я рассказывал вам о Генриэтте?

– Конечно.

– Когда Генриэтта покинула меня в женевском отеле, она сделала надпись острием алмазного кольца на окне…

– Tu oublieras aussi Henriette[13].

– Так, значит, я говорил вам. Но это была неправда. Я никогда о ней не забывал. Она играла на виолончели и коротко стригла волосы. Я преклонялся перед ней, хотя она и заставила меня поклясться. Дать страшную клятву, синьора. И я согласился, что не стану ее искать, а если случайно встречу, то пройду мимо, будто мы незнакомы. Мужчинам нельзя предъявлять такие требования, синьора. Никто не сдержал бы эту клятву. А я был потрясен. Перепуган.