– Чему ж ты радуешься? Опомнись!

– Фашистского предателя больше я отцом никогда не назову! Он не только себя, но и мать, и меня, и Федьку навек опозорил! Вражья у него закваска, кулацкая. Я подумал, что в лагере перевоспитали. Нет! При первой возможности к фашистам переметнулся!

– Зря ты так, Яша. Ненависть тебя ослепила. Старостой его всем хутором избрали. Пойми. Не самовольно пошел. Старики выдвинули!

– Не защищай! Надо же, повели бычка на веревочке… На передовой красноармейцы в полный рост на пули идут, а он гитлеровской сволочи не мог сказать «нет»?

– Может, растерялся… А если бы чужого назначили? Тот бы из нас веревки вил. Возьми Шевякина или Звонарева. Горсточку зерна, и ту не разрешают унести. Следят. Трудодней лишают. А отец наш – он другой. И увидит, не покажет.

– Пустое толкуем.

– Нет, ты несправедливо рассуждаешь. Я как уважала отца, так и уважаю. Сердцем он чистый. Ради людей взвалил на себя такую обузу… Тебя тоже ведь дезертиром считают. Сегодня вечером, когда я корову из стада гнала, Верка Наумцева так и спросила: «Говорят, твой Яшка домой сбежал?»

– Наполовину она права. Только я – не дезертир! И не собирался я сюда! – Яков отстранил жену, слез с кровати и, нашарив на столе кисет и обрывки бумаги, стал скручивать цигарку. Прикурив, нагишом сел на стул.

Предвестник зари – разгулялся ветер. Временами со двора доносился закипающий листовой переплеск. Непонятные, случайные звуки настораживали. Лидия не смогла побороть слез. Прежде, одинокими ночами, в дурной истоме, хотелось исцеловать Якова до каждой клеточки. Вот исцеловала. А душа не унималась, не слушалась опустошенного ласками тела, забываясь в настоящем, – впереди ждали новые испытания…

– Яш, родненький, ты как будто не договариваешь, – решилась Лидия, подперев голову ладонью. – Как это не собирался?

– Что-то непонятное со мной приключилось, – скорым шепотом ответил Яков. – Как ни ломаю голову – не соображу. Там, в горах, я несколько раз терял сознание. Может, с ума сошел?

– Бог с тобой! Ты в здравом рассудке!

– Не шуми. Сегодня, какое уже число?

– Среда наступила. Девятое.

– Правильно. А вчера… Короче, я не знаю, как в хутор попал. Утром просыпаюсь и – глазам не верю! – вполголоса частил Яков. – Аж мороз по коже продрал. Лежу на ворохе соломы в Горбатой балке, напротив Ключевского. И в теле небывалая легкость, знаешь, как бывает, когда с кручи прыгаешь. Вечером был еще на Кубани, от полицаев убегал. За полтыщи километров! А очнулся – здесь… Только ты никому не болтай! А то, действительно, примут за сумасшедшего.

– Я думала, что-то страшное. А такое бывает, – с нарочитым спокойствием подхватила Лидия. – Находит затмение, и не помнишь: что делал, где шел. Ты, скорей всего, дни перепутал. Я и сама иной раз…

– Нет, тут иное. Неужели я несколько дней был без памяти? Никогда не боялся, а сейчас как-то не по себе… Слушай, может, громом меня оглушило? Как раз, помню, надо мной туча нависла. А неподалеку, допустим, сделал вынужденную посадку наш самолет. Летчик подобрал меня. Я сгоряча назвал ему хутор и ориентиры…

Это предположение даже Лидии показалось наивным. Стал бы военный пилот везти солдата на побывку в глубь вражеского тыла? И, стараясь унять волнение Якова, хотя и сама обеспокоилась, ласково сказала:

– Ты, Яшенька, об этом лучше не думай. Много мы знаем, да мало понимаем. Фаинка, что жила у нас, в домового не верит. А я сколько раз слыхала его шажищи… Главное – ты вернулся. Как наш сыночек обрадовался! – перевела Лидия разговор. – Заметил? Стал на тебя похож. Дед Тихон казачьему уставу его обучает. С коня не снимешь! Весь в тебя!