– Что забыл? – насторожился Степан Тихонович, последовав за ним и, пораженный, вскрикнул: – Да разве ж можно божницу трогать?!

Святотатец сорвал с цепочек подвешенную серебряную лампадку, вылил остатки масла на пол и вытер дорогую вещицу скатертью.

– Бог за это накажет… Бог один на всех… Отдай, пан! – настоятельно просил Степан Тихонович, протянув руку.

Парень нахмурился, поддернул плечом ремень автомата и сердито процедил то, что знал по-русски:

– Иди на хрен!

Грабеж на этом не кончился. Мародеры угнали с кострюковского база и корову, и двух залученных Степаном Тихоновичем телков. Хозяин вдруг явил прыть, кинулся на улицу, пытаясь отбить буренку. Но вблизи ворот замедлил шаги, увидев, как к соседнему двору Матрены Торбиной подъехал грузовик, за решетками которого в кузове уже находились две коровенки. Во дворе соседки не унимался куриный переполох. Надсадный лай цепняка оборвал короткий выстрел. У Степана Тихоновича екнуло сердце. Тут же он заметил, как из распахнутой калитки, напротив, от Лущилиных выбежал разгоряченный низенький румын, и что-то возбужденно протараторил шоферу, открывающему задний борт. Тот опустил руки и выдохнул:

– Este departe?[6]

Коротышка кивнул и потащил за собой приятеля.

Через минуту – другую слух Степана Тихоновича обжег молящий крик Антонины, с крыльца мешком рухнула ее мать, тетка Аграфена. За ней громко захлопнулась дверь, и клацнул запор. Бедная женщина встала с разбитых колен и кликушески завопила:

– Люди-и! Людички-и! Спасите!!

У Степана Тихоновича по спине скользнули мурашки. Он наскоро свел створки ворот и хватил через огород к Несветаю. Собачий брех, перекатывающийся по хутору, поджигал и без того острую тревогу за свое подворье. Он зашагал вдоль берега с ощущением, что белый свет переворачивается! Невзначай вспомнилась гражданская война, когда вот так же свирепствовали мародеры; вспомнилось, как десять лет назад уходил из Ключевского в арестантской колонне… Эта заполошная жизнь, как будто поблукав где-то, снова вернулась сюда. И единым махом смела все, что было обретено кровью и потом. Хуже всего это бесправие, полное бессилие перед вооруженными оккупантами…

Через воротца, выходившие в проулок, Степан Тихонович пробрался на родное подворье, слыша, как рев автомашин и танкетки все дальше стихает за околицей. Под навесом жевали жуйку Зорька и взятая на досмотр колхозная корова. В закуте постанывал подсвинок. Куры, разморенные жарой, зарывшись в золу, подремывали в тени летницы.

– Слава богу! Не забрали, – со вздохом проговорил Степан Тихонович и лишь теперь хватился котомки, забытой у Анны.

На подворье было безлюдно. Убедившись, что в летнице и погребе тоже никого нет, поднялся на крыльцо. Входная дверь куреня оказалась запертой на крючок. Постучал. Ждал довольно долго.

– Кто?! – неожиданно раздался за дверью грозный голос.

– Я, батя. Открывайте.

– С кем?

– Один.

Брякнул отброшенный крючок. Тихон Маркяныч, пропуская сына в коридорчик, недоверчиво зыркнул во двор. Снова заперся. «Эк, напугались», – сочувственно подумал пришедший и спросил, не обнаружив в горнице женщин:

– Где наши?

– Приспичило, дурам, на поле кукурузу ломать… Ну, с прибытием, сынок! Молил за твою душу… Живой!

– Были у нас румыны?

– Полапали за калитку и – восвояси… Должно, домовой их отпугнул. Або в окно увидали, с чем их встречают!.. Хм, а разве не германцы? Ты откелева знаешь?

– Знаю. Меня, батя, они у Анны Кострюковой застали. Скрывал, а теперь…

– Во! Так ты, баглай, ишо ночью… – неожиданно оборвал речь Тихон Маркяныч и показал свой жилистый кулак. – Ну и молодец, что родичку проведал… Тута мы на пару с Феней, бегличкой городской. Вместе оборону держали.