– А Кульнев при Клястицах?

– Девятнадцатого июля, – так же быстро ответил сидевший через четыре человека Новицкий.

Ланской засмеялся.

– Конечно, конечно, первыми всегда и везде мы – Александрийский полк! Черные гусары! Но ведь Яша-то об этом не знал. Опрокинул он этого Удино и кинулся следом. Считай, полтысячи пленных взял!

– Девятьсот! – почтительно наклонив голову, поправил командира Новицкий.

– Видишь, Приовский! Кульнев еще честно докладывал. А я так, признаюсь, вовсе тысячу написал бы, для ровного счета.

– Не боимся Удино! – высоким звонким голосом запел на другом конце стола весельчак штабс-ротмистр Павел Бутович.

– Он для нас ничто – говно! – подхватили хором собравшиеся вокруг него поручики и корнеты.

– Гусары – молчать! – гаркнул внезапно нахмурившийся Ланской. – Вы этого покушать еще не успели! Кого мы били? Австрияков с саксонцами?! Шварценберга с Ренье?! Подождите, пока до самих французов мы доберемся.

– Старая гвардия – сильный враг. Очень сильный, – поддержал генерала Приовский; он тоже прошел первую Польскую кампанию, был при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Фридланде и теперь, мрачно уставившись в едва поскобленные доски столешницы, шевелил губами, вспоминая, видимо, минувшие годы и битвы.

– Нам еще повезло, что самого-самого среди них нет, – продолжал тираду Ланской.

– Наполеон с армией, – возразил удивленно Валериан.

– Наполеон – да. А маршалы?

– Даву, Ней, Мюрат, Удино, Бертье… – Новицкий высыпал россыпью фамилии знаменитых помощников французского императора.

– А-а! – отмахнулся рукой Ланской. – Видел я их. Хороши, но… Был там еще один. Погиб он три года назад. Ноги ему ядром оторвало, как Яше Кульневу…

Он допил чарку, бросил на стол и быстро, широко перекрестился. Офицеры молчали, ожидая, пока командир заговорит снова.

– Говорили потом, что все, кто остался, лишь мелкая монета, на которую разменяли одного Ланна.

– Помню его! – оживился Приовский. – Он взял Праценские горки за Аустерлицем, а потом продавил наш центр у Фридланда. Великий маршал!

– Да, таких надо помнить, – согласился с соседом Ланской. – Помнить, знать, уважать и бить! Так вот Кульнев и собирался оттузить этого Удино. Тот, между прочим, тоже вел гренадеров при Аустерлице. А его авангард Яша под Клястицами смял. Ну как тут было не загореться. Да каждый из нас на его месте кинулся бы в эту лощину. И – напоролся на пушки. За генерала Кульнева, гусары!..

Валериан опорожнил чарку, но не спешил ставить ее на стол. Крутил ее в пальцах, смотрел на дно, где, случайно сохранившись, бегала между красноватых стенок мутная капля. Он вспоминал осаду Шумлы, разгром конницы Гассан-бея у леса, поездку в корпус Каменского-старшего, бешеную скачку с гродненцами, когда они пытались отрезать от крепости караван с продовольствием. Плыли перед глазами черные, мощные бакенбарды гусарского генерала, слышался его густой, насмешливый с хрипотцой голос.

– Гусар на коня садится вполпьяна, – повторил он, казалось, совсем беззвучно.

Но Ланской замечал все, что говорили и делали его офицеры.

– Что бормочешь, полковник? – Он знал, что Мадатову нравится, когда к нему обращаются по титулу и по званию, что он еще не успел привыкнуть ни к тому, ни к другому. Полковником он и вовсе ходил едва ли полмесяца, приказ о производстве пришел сразу после боя под Кобрином.

– Вспомнилось, – ответил Валериан, не желая, впрочем, повторять вслух то, что проговаривал про себя.

Ланской понял.

– Я тоже сейчас вспоминаю. Хорошая была у Яши присказка: Россия-матушка, говаривал он, уже одним тем хороша, что в каком-нибудь ее уголке непременно дерутся!