В апреле 1812 года, – когда громады войск всей Европы двигались к нашим границам, гвардия выступила из Петербурга в Вильну, готовясь сражаться с Западом за спасение Веры и Царя, за благо мира. В наступившие вскоре грозные дни Николай Мартьянович явил себя достойным сыном отчизны. При движении нашем от Вильны к Смоленску, он состоял при особе Великаго Князя Цесаревича Константина Павловича, а в начале августа, по отбытии Его Высочества из Смоленска в Петербург, поступил к князю Багратиону, и находился с ним, августа 24-го, при защите Шевардинскаго редута и, 26 го, в народном побоище Бородинском. При этом он вдавался в величайшие опасности, а посылаемый несколько раз князем Багратионом к Кутузову с донесениями, до такой степени снискал благорасположение Светлейшего, что, после раны, полученной Багратионом, главнокомандовавший оставил его при себе. Сделавшись ревностным почитателем Кутузова, Сипягин состоял при нем от битвы Бородинской до половины октября, и часто был употребляем в разных посылках, которые всегда исполнял к удовольствию вождя. Светлейший вскоре полюбил молодого капитана и постоянно приглашал его к своему обеденному столу, за коим красноречие и любезность Михаила Иларионовича были неистощимы. За обедом князь забывал и бранные, вокруг него шумевшие тревоги, и громадное бремя предводительства всех вооруженных сил России против Наполеона. Хозяин самый гостеприимный, Кутузов очаровывал гостей своих разговором, с величайшею легкостию переходя от предметов самых возвышенных в предметам забавным, шутливым.

В сражении при Чернышной, 22-го сентября, и особенно в упорном бое под Малым Ярославцом, 12-го октября, Сипягин с честию участвовал и по распорядительной, и по исполнительной части, а когда, после последнего сражения, Наполеон начал отступать, и потом Великая Армия искала спасения в бегстве, Николай Мартьянович, желая ближе участвовать в преследовании врага, выпросился[11] у Кутузова к Милорадовичу, неутомимо теснившему и блистательно поражавшему цвет европейского воинства. Сипягин, находясь в этом авангарде главных наших сил, принимал деетельное участие в поражении вице-короля Италийского и маршала Даву под Вязьмою, 21-го октября, и сражался: 3-го ноября – при селе Ржавке, 1-го – при селе Мерлине, где имел в команде особый отряд, и 5-го – при дер. Уваровой, при разбитии корпуса маршала Даву и вице-короля Италийского, и 6 го – под Красным, при совершенном истреблении корпуса «храбрейшего из храбрых», князя Москворецкого, маршала Нее, и во многих авангардных делах.

12-го декабря[12] Николай Мартьянович был назначен начальником штаба авангардных войск и оправдал эту доверенность самым блистательным образом. Неутомимою деетельностию и совершенным знанием военного дела, он успел сохранить в этом отряде наилучший порядок посреди беспрерывных движений и неприятельских действий. В то же время он был одним из первых очевидцев повсеместного разорения и ужасов последних месяцев славного года. «Невольно увлекаясь мыслию к прошедшему, – писал Николай Мартьянович спустя четыре года[13], – не могу без содрогания взирать на страшные картины войны, свирепствовавшей в Отечестве нашем. Вторжение французов было нападением необыкновенным. Все бедствия древних нашествий сопровождали его, и самое бегство врага пагубно было тем странам, чрез которые лежал обратный его путь. Ужас предшествовал неприятелю, опустошение сопровождало его. Повсюду видны были зарева пожаров, везде дымились остатки сожженных сел и деревень. Так опустошали путь от Москвы до Смоленска враги России и человечества! Но справедливый гнев Божий постиг и покарал их среди соделанных ими злодеений. Безостановочное бегство, быстрое преследование наших войск, болезни, голод изнуряли и губили их очевидно. Трудно изобразить, до какой степени отчаяния, доводил их голод. Конское мясо было общею и, можно сказать, единственною их пищею; но многие – чему потомство, конечно, с трудом только поверить может – пожирали тела товарищей своих. Я опишу то, чему сам был свидетель. На пути от Вязьмы к Дорогобужу, водном месте, где, среди разломанных повозок, побитых лошадей и разбросаннаго оружия, лежали кучи умерших и умирающих французов, я увидел одного, который без всякаго содрогания резал куски тела своего товарища и, обжаривая оные на огне – ел! Другие, вероятно не решаясь прибегнуть к столь ужасным средствам для утоления голода, от чрезмернаго страдания впадали в какое-то оцепенение до того, что не чувствовали, как собственное тело их сгорало в огне, к которому приползали согреваться от стужи. На дымящихся развалинах одного селения услышал я жалобный голос француза, просившего хлеба. Желая облегчить участь несчастнаго, я подъехал к нему, но с удивлением и ужасом увидел, что обе ноги его отгорели до самых колен! Сей несчастливец, сжигаемый тихим огнем, думал еще о продолжении жизни. Два сии случая почел я обязанностию передать в точности будущему историку нашего времени, как отличительные черты той ужасной картины бедствий, которую представляло неслыханное бегство разорителей Отечества нашего, разимых гневом Вышняго и победоносным оружием Россиян».