Увлеченные разговором, Влада и Аня не сразу поняли, что произошло. Шедшие по почти пустому тротуару, они внезапно оказались в плотной толпе.

– Да что же это, скорую надо… – долетели до Влады обрывки фразы.

– Алкоголичка какая-то, пьяная валяется…

– Да где там «приличная женщина», вы на одежду посмотрите…

– Да что толпиться, сейчас транспорт подойдет, выйти некуда будет…

Влада протолкнулась мимо сгрудившихся людей и оказалась подле автобусной остановки. Там, на асфальте, прислонившись спиной к скамейке, сидела женщина. Лицо ее было опущено, глаза прикрыты, толстогубый рот некрасиво кривился, из его уголка тянулась ниточка слюны. Седеющие волосы, закрученные на затылке в гульку, выглядели нечистыми, не могли похвастаться чистотой и руки с короткими пальцами и широкими ладонями. Рабочие руки, заскорузлые. Женщина была одета в потертые джинсы и старую, еще советских времен, куртку, как говорили тогда: «на рыбьем меху». Влада помнила такую у мамы, но та давно уже не носила это убожество…

– Влада, – дернула подругу за рукав Аня, – ты чего застыла? Ну перепила баба. Видишь, ей помогают.

Влада мотнула головой, будто стряхивая наваждение, но с места не тронулась.

Около сидевшей женщины на коленях стоял мужчина, приложив пальцы к ее запястью – считал пульс. Рядом девушка говорила по мобильному, судя по разговору – с диспетчером скорой помощи. Владина помощь тут без надобности.

Но Влада все стояла и смотрела на проклятую куртку.

      «Почему мама до сих пор не выбросила ее?»

– Влада! – Аня еще раз дернула подругу за руку. – Пойдем! Мы тут не поможем ничем, а мне домой пора!

Влада, пересиливая себя, наконец отвела взгляд и сделала шаг. Второй дался легче. Когда они отошли от остановки на десять метров, Аня снова заговорила о свадьбе. Но теперь Влада слушала ее в пол-уха.

В самом деле, почему мама Влады, Елизавета Павловна, до сих пор не выбросила старую куртку?

Иногда Влада думала, что знает ответ, иногда – нет. Мама Влады хранила очень много вещей из их прошлого. Не разрешала выбросить старый секретер, хотя его крышка уже плохо закрывалась на ключ и однажды, открывшись сама по себе, больно ударила Елизавету Павловну по плечу. Хранила на антресолях запас алюминиевых кастрюль. Влада выбросила их несколько лет назад, до хрипоты объяснив, что готовить в них вредно. Видимо, плохо объяснила все же: едва дочь ушла, мама побежала на помойку спасать свое добро. Спасла и спрятала на антресоль…

Порой Владе казалось, что она неправильно поступает, пытаясь улучшить мамину жизнь. Что маме не нужен новый набор посуды от фирмы Гипфель, новый диван взамен советской книжки, посудомоечная машина и новый шкаф. Что Влада силой тянет ее куда-то, куда мама идти не хочет…

Это с одной стороны. А с другой: до боли в сердце Владе хотелось, чтобы мама увидела в жизни что-то хорошее. Открыла глаза и посмотрела, как живут вокруг люди. Как живет ее дочь. Как может жить сама Елизавета Павловна, как заслуживает жить!

Влада согнула пальцы, с болью впиваясь в ладонь ногтями.

«Проклятая куртка!»

Но дело было не в куртке. Проблема была в памяти, так не вовремя подбрасывающей Владе воспоминания о прошлом. Влада прекрасно помнила мамину куртку и великолепно помнила тот период их жизни, когда мама ее носила. Жаль, что помнила. Лучше было бы забыть.

Аня все говорила, и Влада насильно – словно выключатель нажала – переключила себя на собственные приятные воспоминания. Аня задала тему. Влада вспомнила знакомство с Костей, свое неверие, что действительно нравится ему. Их романтичные прогулки по Елагину острову, катание на катамаранах, после которого, пристроившись под длиннокосой ивой, он впервые ее поцеловал. Влада вспомнила, как он сделал ей предложение, а потом знакомил с матерью, и надменная Вера Григорьевна небрежно бросила: «Милочка, я не зря дала своему сыну великокняжеское имя…»