– Попрошу быть вежливей! – строго сказал человек. – А иду я домой.

– Ах, вежливей! – протянул старший. – Ваше благородие, извиняйте нас, пролетариев, виноватые мы перед вами. – И, резко меняя тон, рявкнул: – Обыскать!

Двое солдат бросились к человеку, запустили руки под бурку. Тот оттолкнул солдат:

– Как смеете? На каком основании?

– Сейчас тебе будут основания…

– Уберите руки!

– Ах, сволочь, ты еще оказывать сопротивление? – налился багровой кровью старший. Гранаты отчаянно болтались у него на поясе. В мгновение ока со злобной решительностью он рванул бурку, повалил офицера на снег. Ловким движением приставив винтовку к его голове, выстрелил.

Офицер растянулся на снегу, руки и ноги его судорожно сокращались. Изо рта пошла кровавая пена. По лицу бугорками быстро бежала кровь, собираясь возле головы небольшой густой лужицей. Из сумки выкатилось несколько луковиц.

– Что же вы делаете, убийцы! – закричал какой-то высокий худой старик.

Толпа, скользя по снегу, бросилась врассыпную.

Бунин, став бледнее полотна, приказал:

– Вези обратно на Поварскую!

Вернувшись домой, он позвонил Шмелеву. Тот вдруг сказал:

– У нас соседа убили на базаре, боевого генерала Семенова. Он сподвижник великого князя Николая Николаевича, бывшего главнокомандующего. Завтра должен был к сыну в Варшаву ехать.

Стрелять 5 января начали во многих частях города. Бунин после несчастного путешествия в Замоскворечье ни в этот день, ни в следующий на улицу носа не казал. Целый день трещал телефон. Позвонил Станиславский:

– Мы сегодня отменили репетицию и спектакль. В таких условиях работать нельзя. Но завтра надеемся сыграть «Трех сестер». Будем поздравлять публику с началом работы Учредительного… Не придете? Жаль…

Раза три звонил Юлий, говорил, что на Тверской красногвардейцы в упор застрелили какого-то Ратнера, несшего знамя земских служащих.

– Кого? – ужаснулся Бунин. – Льва Моисеевича, врача с Арбата? Который в доме пятьдесят один жил?

– Нет, говорят, инженер. И еще есть много жертв. Красногвардейцы стреляли в демонстрантов на Театральной площади, на Петровке, на Миусской.

Чуть позже Юлий позвонил еще раз:

– Что творится, уму непостижимо! Слуга Андрей ходил на Сухаревку, хотел свой старый тулуп продать, но попал под обстрел. Сунулся на Сретенку, думал у тетки (живет в Луковом переулке) тулуп оставить, а стрельба и там началась. Убили какого-то величественного, удивительно осанистого старика, похожего на священника, шедшего с внучкой из церкви. Девочка теребила за руку мертвого деда и плакала: «Дедушка, вставай, я боюсь!» Солдаты садят в толпу без всякой нужды, ради забавы, – горько вздохнул Юлий. – Говорят, что разгоняют лишь тех, кто ходит на демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Но страдают и случайные прохожие, как этот несчастный старик.

Неожиданно забежал к Бунину Чириков. Теребя короткую бородку, он с порога нервно затараторил:

– Я потрясен, я уничтожен… Ничего не могу понять! Возвращался сегодня с Николаевского вокзала, ездил Арцыбашева провожать, он в Бологое отправился… И вот пробираюсь через Каланчевку, и вдруг…

– Стреляли?

– Именно! Солдаты палили в демонстрантов. Люди шли мирно, и вот вам… – Он застонал, схватился руками за голову.

Зазвонил телефон. Бунин услыхал голос Телешова:

– Слава богу, у нас на Покровке пока тихо. Сидим дома, на улицу носа не кажем.

Отстояв в церкви обедню, к Бунину пришли супруги Зайцевы. Истово перекрестившись на икону, висевшую в передней, Борис Константинович – очень религиозный человек – только после этого со всеми поздоровался. Обнимая Бунина, глухо произнес: