Йозеф видел, что офицер проявляет некоторую заинтересованность, и однажды даже был готов поговорить с ним, чтобы показать свои документы, но в последний момент передумал и глубже спрятал бумаги в карман пиджака.

– У меня будет время, когда они мне понадобятся, – подумал он. Наивная вера еще жила в нем, что найдутся люди, которые поймут, как ужасно и несправедливо поступили с ним и его семьей.

Он держался за эту мысль, как за последнюю надежду.

Баржа, наконец, остановилась. Заключенных перегнали в товарные вагоны, тяжелые двери закрыли свет, и состав двинулся в неведомую даль. Смену дня и ночи можно было наблюдать только в одном маленьком окошке высоко под потолком или через трещины между досок в стенах и крыше. Йозеф приткнулся в самом дальнем и темном углу вагона, куда не проникали даже слабые проблески света, без еды и воды, собирая лишь капли дождя, текущие с крыши. Он оказался одним из немногих, кто мог самостоятельно выбраться из вагона, когда, товарняк добрался до очередного пересыльного пункта. Спотыкаясь о трупы, сцементированные человеческими экскрементами, дорожной грязью и соломенной трухой, он подполз к открытой двери. Обтрепавшийся его лапсердак из черного стал бурым, а связанная Ханной ермолка выглядела просто куском засаленной тряпки. Его длинные пепельно-серые волосы свалялись, неухоженная отросшая борода свисала неопрятными клочьями…

Когда глаза его немного привыкли к свету, Йозеф разглядел офицера и двоих охранников с собаками, стоящими перед открытой вагонной дверью. Офицер смотрел на Йозефа так, будто был невероятно счастлив увидеть его среди тех, кто пережил эту поездку со смертельным исходом.

Йозеф не узнал бы его, если бы не врезавшаяся в память перекошенная гримаса-улыбка.

– За этим гадом смотреть особенно, – офицер указал на Йозефа, – он мне нужен живым.

Пересыльные пункты, организованные по всей огромной стране, формировали группы спецпоселенцев и, как гигантские центрифуги, вышвыривали их во все концы громадной советской империи – за Урал, в Сибирь, в Казахстан, на Дальний Восток.

Пересыльный лагерь, в который попал Йозеф, напоминал вавилонское столпотворение бурлящей смесью языков и национальностей. Множество народа, сорванного с родных мест и выброшенного неизвестно куда со скудными пожитками, наспех собранными в мешки и котомки, завязанными в одеяла или кое-как уложенными в чемоданы, неприкаянно блуждало взад-вперед в ожидании прихода очередного поезда с беженцами, надеясь на возможную встречу с разлученными родными и близкими. Люди ждали этих встреч и в то же время страшились их, так как найдя друг друга, часто узнавали, что потеряли навсегда родителей, детей, родственников или друзей.

Йозеф Фишер, получивший номер Ф 30–68, старался ходить по лагерю как можно меньше. Он не хотел встретить кого-либо, кто мог бы сообщить, что его жена и сын убиты, умерли или отправлены в трудовой лагерь. Йозеф находил место в одном из дальних углов и усаживался, прижавшись спиной к стене. Это давало ему иллюзорное ощущение безопасности и защиты от холода и ветра, которых он почти не замечал. Он сидел неподвижно, не меняя позы, и со стороны могло показаться, что человек спит или умер, и только беззвучное шевеление губ говорило о том, что в нем теплится дыхание. Каждый день по гудку он оставлял свое место и, вместе с другими заключенными, становился в шеренгу перед группой охранников и офицеров и делал шаг вперед, когда слышал свой номер:

– Заключеный Ф 30–68!

Едва заметная грустная улыбка тогда касалась его губ.

После куска хлеба и тарелки супа из прокисшей гнилой капусты Йозеф возвращался на свое место и снова впадал в оцепенение. Все вокруг для него переставало существовать, за исключением лиц жены и сына, их голосов и вязкого тумана, висящего в сознании, как клочья мокрой ваты.