Так думает Калиса. Все это она сопровождает легкомысленным щебетом, и видно, что Леонт давно привык к этой ее манере и не обращает внимания, а думает о чем-то, что не относится к настоящему моменту. Порой по его губам пробегает странная улыбка, и Калиса находит это забавным.

Сам он одет в ночную пижаму и бос. Пяткой чешет бок белой лохматой собачонке, которая поглощена выпрашиванием подачек у хозяйки и Мемноном – Тем, кто порой показывается из простенка между ножкой стола и плитой и ловко щелкает ее по носу, и от этого она ворчит на ногу хозяина.

В окно поверх сосен, сквозь ватные разрывы туч, падают первые лучи солнца, и Мемнон, или Тот, кто живет в простенке, отдергивает занавеску.

– Милый, налей, наконец, мне чаю! – слышит внезапно Леонт. Оказывается, он так задумался, что пропустил ответственный момент в утреннем моционе, к тому же Мемнон, заигравшись с Лючией, не упредил такой поворот событий.

Калиса на момент умолкает, смотрит удивленно и требовательно (но это всего лишь легкий пируэт, движение брови, за которым скрыта своя игра) и тут же переходит на прерванную фразу.

– О чем же это я – ах да, – о вчерашней вечеринке, украшением которой был один из умнейших людей. Как он трактовал Кардама, а его мысли о Канте и Ямвлихе! Да и имя у него редкое, но кого теперь этим удивишь – Арест. Может быть, стоит познакомиться поближе? Конечно, это не Гурджиев и, возможно, не так интересен, но все равно пригодится в работе. В конце концов, все новое – не самое худшее.

Ее мелко завитые колечками волосы мило подрагивают в такт фразам.

Леонт морщится. Попытки навязать чужое мнение всегда его раздражают.

Он убирает ногу с ноги, тянется за чайником, и собачонка под столом безмолвно скалит белые зубы.

Разумеется, он поухаживает за женой и даже сделает это с удовольствием и галантностью. За два года семейной жизни он не утратил желания нравиться ей. Он даже знает, что сейчас наклонится и поцелует жену в сгиб локтя, туда, где кожа пахнет нежно и приятно розовым мылом, и этот жест – само собой разумеющееся, ведь Леонт основательно вышколен, хотя это всего лишь ритуал, привычка, не более. И он отдает себе отчет в той мере, в которой мужчины, вообще говоря, способны на подобный анализ.

Чай налит. Леонт припоминает, сколько должен положить ложек сахара и сообщала ли сегодня жена что-либо по этому поводу, отмеряет положенную порцию и, приподняв чашку и непринужденно улыбаясь, передает жене.

В следующий момент что-то происходит: то ли дрожащий блеск зайчиков на стене меняет ритм, то ли ветер прорывается сквозь стекла и топорщит волосы, то ли стены на мгновение теряют геометрически правильные очертания. Даже Мемнон невольно оборачивается и оставляет Лючию в покое.

Леонт инстинктивно закрывает глаза, а когда открывает, то обнаруживает, что мягко подпрыгивает на заднем сиденье мчащегося автомобиля.

В первый момент у него такое ощущение, что он посреди необъятного кожаного поля, холмы которого перетянуты пологими оврагами с отвесными склонами. Тени от вершин бесконечно долго вытягиваются вдаль и с пугающим безразличием несутся по кругу в хаосе симптоматического калейдоскопа сменяющихся цветов, вспышек предсознания ложных образов, слишком коротких, чтобы оформиться окончательно, теней, блеска полунамеков и тональностей, трепета воображения и сожаления о немыслимом. Он, как завороженный, поглощен свистопляской фантазии. Ему начинает казаться, что все его страхи безотчетно повинуются этому дикому, нелогичному ритму с жестокостью необходимого условия подчинения, в котором невозможно найти опору сознанию, и он с удовольствием оставил бы это занятие, если бы знал, как из него выбраться. Он даже забывает, что где-то рядом должен быть всезнающий Мемнон, его хранитель и вечный спутник, и что стоит только захотеть, как все кончится, подобно вспышке молнии.