Мой отец… что получил я в наследие? какие гены бегут в моей крови, и что такого я не знаю в себе, какими властями я изнутри подвержен…

Она рассказывает мне, что потерялась в этом мире и хочет уйти в другой, я поддерживаю ее историями, где многие художники и поэты во все времена бедствовали и не получали поддержки, умирая, все же верили и любили свое призвание, ощущая его как единственный хлеб насущный. А как же другие? Другие сделавшие выбор в сторону этого мира и его проживания, получали деньги и славу, но теряли свой талант и уходили вместе с своей эпохой в ничто, безызвестность, беспамятливость. А те, кто не приняли этот мир, сияли и сияют в сердцах, знающих будут еще долго.

Она рассказывала мне, что смех сегодня уже перестал быть жизнерадостным, и выполняет функцию защиты, истерической защиты. А я поддержал тему, что быть может это было так всегда и лишь некоторым удавалось перевести его в другую плоскость, радость стала идеологией и потому превратилась в мираж, и люди, несущие улыбку по приказу, становились призраками. Печаль оказалась более правдивой, а люди с грустными глазами, более честными, а я обязательно найду такое средство, напиток, газ, изображение от которого мы станем счастливыми, даже с печальными глазами.

Но пока что она, ту которую я любил и мучал или мучился от того что… от того что она была отражением меня – любившего только себя, свой мир, свой дар, где единственной ценностью были собственные мысли, представления, взгляды, а все другое было ложью и иллюзией. Я смотрел в нее как в себя самого и ужасался, толи тому, что вижу в себе, толи тому, как она выражала меня, толи тому, в кого она превращалась от моего влияния. Последнее было самым отягощающим. Да, она становилась мною, освобождая меня от самого себя, давая шаг вперед к себе другому. Это меня привязывало к ней, в этом я чувствовал больную привязанность, в этом я видел свой стыд, в это было мое спасение, на этой гремучей смеси расцветала любовь, сжигающая нас, безысходность и отчаяние от этого огня, убийственная мрачная цель – ничто.

Мы шли к свету. Быть последними единственными кто еще это делал, навевая страх на окружающих поддерживая друг друга бранью и пересудами кто умней. Когда кровь остывала. Когда кровь остывала затевали игры не на жизнь, а на смерть. Перепалки всегда кончались тем, что мы отворачивались друг от друга, но продолжали идти. Мы крепко спаялись в схватке к тьме, которая накрывала землю. У нас было свое предназначение. Мы не понимали его до конца, но значит, что оно есть и что в конце концов мы поймем ради чего все это. Мы делали больно друг другу, чтоб продолжать чувствовать, наши тела и души были изувечены. Наши мысли таяли и превратились с острый лед с пламенем. Мы сжигали и убивали друг друга словами, чтобы жить. Жить другой жизнью, не той которой жили все. Мы убивали друг в друге это, и жили другой. Совсем еще не познанной. Совсем еще неизвестной, но единственной, которая давала нашим бездыханным ртам глотки, где-то там существующего, духа.

Иногда мы сбивались с пути, и тогда нас накрывал страх. В страхе мы становились безумными и, как и все другие, но любовь… но что-то напоминало нам что-то, и толкало. И мы вырвавшиеся и ободранные с кожей выскакивали чуть выше, чуть выше машин и денег, чуть выше забот о хлебе насущем, чуть выше нас самих и тех оголтелых потребностей, что прижимают к земле. С растрепанными чувствами, с помутневшими глазами, не разбирая дороги… Мы все нащупывали снова путь и вперед, вперед, дальше. Чуть дальше, и еще чуть, пока щупальцы осьминога потребительства отпускали, и мы вот… он полет – невысокий, но все же полет, так чуть и, хотя устаешь, слишком от ученных от этого. Но нас ждет.