Рослый Андрей считал себя достаточно опытным в отношениях с женским полом. Идя за девушкой с рыжими волосами, он знал наперед, что его ждет в купе, и знал, что с его стороны это не потребует особых усилий. Для таких, как эта перелетная птичка, все измеряется деньгами. Сейчас она чувствовала себя обязанной за дорогой билет. Ну, само собой, ресторан в пути плюс тряпки какие-нибудь (там из чемодана подберем ее размер, женская родня не обидится). Дорогие по вокзалам не промышляют.

Что же, в очередной раз повезло: кроме них, в купе никто не ехал. Дверка задвинулась, и они принужденно враз о чем-то заговорили. И сразу замолчали, точно поняли, что говорить ни к чему и не о чем. Молча, красноречиво глядели в глаза друг другу.

Он взял Сашу за руку. Под ее кожей пробежало что-то вроде разряда электротока, а во взгляде, который она быстро отвела, Андрей успел прочитать такое неподдельное отвращение, такую ненависть, что ему стало не по себе. «Показалось, – успокоил он себя. – Ну конечно, показалось».

В глазах всех женщин, которых он для начала так же брал за руку, которые они тоже, хихикая, пытались отнять с фальшивой стыдливостью, Андрей читал совсем другое. Под их кожей тоже пробегало подобие разряда – но уже от желания, чтобы поскорее соединились не только их руки…

6. МАЙКА.

Майка до этого думала, что поцелуй – это очень красивое, легкое прикосновение полураскрытых, как лепестки, губ. Как бабочки в воздухе соприкасаются. Но сейчас через рот стремились вобрать ее всю до остатка. Он пил ее чистое детское дыхание, взамен принуждая вдыхать его, отдающее табаком и вином, сохранившее зловонное дыхание других женщин.

Он настигал ее испуганно ускользающий прохладный язычок – и целовал, целовал, как мог, как хотел и сколько хотел, пока она не забилась от удушья…

Когда с рычанием, хрустнув небольшим, но сильным костяком, поднялся, на кожаном диване после него остался лежать съеженный, скомканный, запачканный алой кровью комочек.

Не спеша подобрал он спутанные на голенькой спинке, не умещающиеся в его руке волосы и тщательно отер во всех складках, осушил ими свой пах. Майка только глубже втиснула голову, когда он бросил ей на спину липкий клубок. Теперь в ней не оставалось ничего, не принадлежащего ему.

– Уже поздно. Тебе пора.

Не отрываясь от спасительной поверхности дивана, Майка шепнула: «Мне некуда идти».

В эту ночь он не дал ей сомкнуть глаз и ужасно измучил ее. Всеми известными и тут же изобретаемыми способами продуманно, не спеша, безжалостно выворачивая, выламывая, как в цирке дю солей, маленькое гуттаперчевое тело, он постарался впрок, надолго извлечь из безответной девчонки все, что подсказывала ему фантазия.

К утру от Майки ничего не осталось. Ничего собственного от нее, опустошенной, выскобленной досуха, до донышка, не осталось. Она была шелухой, апельсиновой долькой, которую высосали, разжевали и безжалостно выплюнули. Не было частички тела, которую он не сумел бы сегодняшней ночью сделать своей. И вместе с каждой частичкой тела отмирала, усыхала, истаивала Майкина душа. Она стала слугой, рабой этого первого в ее жизни мужчины. Она вся, до мизинчика, растворилась в нем.

Утром ей было приказано поджарить картошки с мясом: он устал, как скотина, и чертовски хотел жрать. Сам остался лежать на диване, укрывшись до пояса одеялом. Курил и смотрел, как Майка, согнувшись старушонкой, циркулем передвигая онемевшие, в синяках, ноги, тащит ведро с крупной картошкой, чистит, режет соломкой и вываливает в скворчащий плавящийся шпик, переложенный кусками мяса.

– Слушай-ка, – недовольно, точно сейчас только заметив, крикнул он, – когда ты успела натянуть платье? А ну-ка немедленно сними!